наши закончим.
Софья обернулась к молчаливо наблюдавшему за всем происходящим казначею Татищеву, который с самого Рима так и остался при Софье и её дворе:
— Матвей, иди сюда ближе, давай книги твои поглядим расчётные...
Затем они обсуждали кандидатуру на должность окольничего, остановились на персоне боярского сына из хорошего рода, на Григории Мамоне.
— Только я сначала посоветуюсь с мужем, — сказала она своим собеседникам, а сама подумала: «Вот и будет повод призвать его к себе!»
Вечером Софья со своей служанкой-гречанкой Гали отправилась в свою собственную мыльню-баню, расположенную прямо в её хоромах. Такие мыльни имелись в каждом княжеском или боярском дворе. В небольших сенях стоял стол с лавками, тут можно было раздеться, передохнуть. В самой мыльне располагалась небольшая печь, часть её состояла из камней, которые при необходимости раскалялись чуть ни докрасна и, если на них попадала жидкость, шипели, источая жар. Это свойство камней использовалось, если надо было подбавить тепла в бане или наполнить воздух парами целебных трав. На печи разогревался котёл с водой. В углу стоял ещё один железный котёл, наполненный холодной водой. В центре на деревянном полу помещалось просторное деревянное корыто, где можно было возлежать во весь рост и плескаться в своё удовольствие. Тут же имелись и полати для прогревания на пару, для отдыха. Можно было подняться повыше или остаться на самом низу, где было прохладнее.
В связи со своей беременностью, Софья мылась теперь лишь внизу, не позволяя раскалять мыльню до большого жару. Она села на горячую нижнюю полать и блаженно отдалась струящемуся по её телу теплу. Вдоволь погревшись и подышав паром, она приказала обмыть себя. В опочивальню вернулась чистая, в хорошем настроении. Служанка Гали причесала и подсушила её волосы, поаккуратнее уложив строптивые царевнины кудри в лёгкую пышную косу.
Не успели они окончательно завершить послебанный туалет, как дверь отворилась и в опочивальню зашёл долгожданный супруг. Софья даже растерялась от радости и немедленно знаком приказала Гали удалиться, что та с удовольствием и сделала.
Государь подошёл к Софье, погладил её по голове, поцеловал, мужнина ласка растрогала царевну, она погладила в ответ его руку.
— Не упрекай меня, жена, что долго не являлся, — сразу предупредил возможное недовольство Иоанн, который по-прежнему любил Софью и тянулся к ней.
Он отошёл от жены и сел неподалёку на стул.
— Я скучала, — только и решилась молвить она, вложив в эти два слова всю свою грусть и обиду.
— Я тоже, — не заметил недовольства он, — но дела какие-то мелкие навалились, да и нездоровилось.
— Надо было прийти, мы бы тебя подлечили, — ласково сказала Софья, любуясь его красивым и мужественным лицом и сразу простив мужу все обиды и подозрения, которые появлялись всякий раз, когда его долго не было. — Что же за дела у тебя столь важные, что ты сразу про жену свою забываешь?
— Разве я забываю? — удивился Иоанн, и она, не желая огорчать его, поспешила объясниться.
— Я так скучаю по тебе и жду, что каждый час разлуки для меня — целая вечность. Ты много работаешь, и время для тебя пролетает незаметно, а для меня каждый час — лишь ожидание встречи с тобою. Не сердись на мои упрёки.
Она поднялась, приблизилась к нему и погладила по голове, поцеловала, прижалась к нему.
— Дай руку, послушай, как сильно сынок наш шевелится. Смотри, будто кулачками стучит, на свет просится.
Она затянула руку мужа под домашнее платье к своему животу, и он действительно почувствовал толчки маленьких кулачков под её кожей. Но вместе с умилением ощутил и необъяснимую ревность, и желание обладать ею. Прямо теперь. Поняв это, она искренне обрадовалась: уже много дней он избегал близости между ними. Софья склонилась, чтобы поцеловать мужа, платье её распахнулось, и он увидел под тонкой сорочкой её располневшую призывную грудь...
Дальше всё происходило уже по привычке, они затушили свечи, оставив лишь горящий светильник на столе, разделись и, забравшись под лёгкое песцовое одеяло, прильнули друг к другу, стараясь не задеть и не обидеть того третьего, невидимого пока свидетеля их любви. Но это не мешало им испытывать блаженство, которое они ощущали всякий раз при обладании друг другом.
Конечно, Софья вспомнила про Холмскую и про её беду, но знала: каждому делу своё время. Вскоре Софья поцеловала повлажневший высокий лоб мужа и замерла на его плече, ожидая, что он сам скажет о своих дальнейших планах. Прежде, до её беременности, он нередко оставался ночевать у неё, но в последнее время чаще уходил к себе, и Софье не нравилось это. На сей раз он, кажется, никуда не спешил и лежал расслабленный, спокойный.
— Да, — неожиданно вспомнил он дело, с которым шёл к жене, — приходила твоя боярыня Холмская, за мужа просила, была она у тебя?
— Да, — ответила Софья деланно равнодушно. — Я даже пообещала похлопотать за него перед тобой.
— Что же не хлопочешь? — поинтересовался Иоанн.
Настроение его было замечательным, ему хотелось поговорить с женой, продлить приятные минуты отдыха.
— Как прикажешь, любовь моя, — заулыбалась в ответ Софья и устроилась поудобнее на его плече.
А он вспомнил Василису Холмскую. Конечно, видел он её и прежде не раз, в том числе и на обедах, которые устраивала его жена. Но видел как часть обстановки, как приложение к царевне, как одну из многих хорошеньких женщин, которые окружали их. А сегодня вдруг он заметил её глаза, заполненные слезами, излучающие необъяснимую небесную энергию, красивые, яркие, волнующие. Он обратил внимание, с какой грацией склонялась эта княгиня в поклоне, как красива её изящная фигура с тонкой талией и пышной грудью. Чем-то напомнила ему Василиса милую Феодосию, и сердце Иоанна дрогнуло. Обычно равнодушный к чужим слезам и просьбам, он поднялся из-за своего стола, за которым принимал посетительницу наедине в кабинете, подошёл к ней, поднял за подбородок её опущенное вниз личико, чтобы ещё раз заглянуть в необыкновенные лазоревые глаза. «Хорошую жинку отхватил себе братец Данила», — подумал он, встретившись с ней взглядом.
— Стало быть, говоришь, твой муж всегда мне верой и правдой служил? — спросил он Василису, отпустив её нежную гордую головку.
— Да, государь, никогда против тебя слова плохого либо самовластного не молвил, за государя своего и брата старшего почитал.
— А мне вот всё по-другому докладывали, — заметил он, ещё раз оглядывая её ладную фигурку и