Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Леонид Голенищев рассмеялся и сказал Павлу: «Вот партизанская тактика». Поставец продолжал:

— Гузкин, Дутов, Пинкисевич — продаются. Их клиенты — старые коллекционеры, из тех, что Родченко собирали. Много таких? Хорошо, если сто наберется. Ой-ой-ой, сколько люди о себе воображают! Объективная рыночная стоимость! — руки Поставца потерлись друг о друга, — это надо же выдумать!

— Нет такой? — спросил Павел.

— Еще год-два, и пора гениям на пенсию. Пришли новые, слышат шум времени. Приезжают коллекционеры — им Сыча подавай, Снустикова-Гарбо, Лилю Шиздяпину.

На экране бритые люди принялись пинать ногами тело убитого. Убитый перекатывался из стороны в сторону.

— Чечня это, — сказал Павел, — не арт-форум.

— А, кстати, может быть, — легко согласился Поставец, — я смотрю, незнакомый перформанс. Значит, Чечня. Когда кошмар прекратится? Мои клиенты постоянно задают этот вопрос. И я отвечаю, как Владислав Григорьевич: каждый должен делать свое дело. Понемногу, не форсируя процесс, маленькими шагами…

Филипп Преображенский, судя по всему, был согласен с искусствоведами, он благосклонно кивнул, шевельнул попой и притопнул босой ногой. Рыбка оплыла вокруг художника и двинулась в другой конец аквариума. Две фигурки на экране вооружились пилой и принялись отпиливать третьему голову. Один из них время от времени бросал работу, чтобы вытереть пот со лба. Жара на телевизионной картинке была сильная.

— Или Сербия? — задумчиво сказал Голенищев, — может быть, что и Сербия.

— Чечня, — сказал Поставец, — видите бороды?

— А в Сербии бород, что ли, нет?

— А может, это в Ираке.

— Тоже может быть.

— Шииты, скажем, суннитов режут.

— Запросто.

— Или наоборот.

— А ты говоришь, война кончилась, — не удержался Павел. — И партизаны есть.

— В телевизоре война, — Леонид успокоил по-отечески, — и мы работаем над тем, чтобы она в телевизоре и осталась. Мы строим мир.

— Читали статью Розы Кранц на этот счет? — сказал Поставец. — Мир сегодня — это один научно-исследовательский институт. В одной лаборатории в Нью-Йорке — занимаются одной проблемой, в Лондоне — другой, в Москве третьей, складывают усилия, выдают готовый продукт.

— Какой продукт?

— Известно какой. Права человека. Гарантии завтрашнего дня. Какие клиенты появились! Например, Михаил Дупель. Как платит! Расстегнет пиджак и швыряет бумажник: бери сколько надо.

— Не хуже вкус, чем у европейца.

— И сегодня ждем гостя. Барон фон Майзель. Вот это коллекция.

— Ах, тот самый барон.

V

Жалко, Сергей Ильич Татарников не слышал этого разговора, он бы нашел его поучительным. Историк любил подробности, любил следить за интригами — полагал, что из таких фрагментов и составлена большая история. Вот был бы благодарный слушатель! Не все, далеко не все о своей работе рассказал Поставец, но внимательный слушатель, такой, как Сергей Ильич, сумел бы между строк выудить недосказанное. Сергей Ильич любил порассуждать на тему рыночных отношений. Не далее как за неделю до посещения Павлом галереи беседовал профессор Татарников с просветителем Борисом Кузиным именно на тему рыночной экономики. Столкнулись они на улице, причем Татарников шел в подземный переход покупать водку, но, смутившись, обозначил свою цель иначе. — На рынок иду, сказал Сергей Ильич застенчиво. — Вот видите, обрадовался Кузин, без рынка невозможно! Вся страна идет к рынку! Татарников рассердился на себя за глупое вранье и тут же наговорил резкостей. — Да нет и не будет никакого рынка, заявил он Кузину. — Как это не будет? — А вот так! Вы под рынком, небось, равенство возможностей понимаете? — Равенство, сказал Кузин значительно, и свободу. — Знаете вы, радетель за цивилизацию, в чем разница между русским пахотным хозяйством и европейским? — В чем же? — и Кузин замедлил шаг, хотя и торопился на заседание. — А в том, что земля не родит. Урожай ржи в России, сказал Татарников, в десять раз меньше, чем в Черноземье, а остальное и вовсе не растет. Сказал это Татарников и пошел дальше, а Кузин спросил сутулую спину историка: ну и что? — А то, — обернулся Татарников, — что земли надо в десять раз больше для нормального урожая. А на земле люди живут. Вот и выходит, что на одного начальника русским надо в десять раз больше холуев. Таких дураков, как мы с вами. И работать надо в десять раз больше. И рынок тут ни при чем. И, сказав грубость, Сергей Ильич отправился за водкой. — Нет, позвольте, Кузин возбудился чрезвычайно, догнал Татарникова, — позвольте! Что за наветы! На Западе (когда Кузин говорил слово «Запад», его лицо светлело), на Западе люди не работают по десять часов, а деньги получают! И мы так будем! Потому что рынок! — Не говорите глупости. Зарплата западного рабочего, которому не требуется работать, — это просто его доля в эксплуатации мировых ресурсов. Доля маленькая, президент корпорации получает больше. Но рабочий согласен — потому что он от природы соглашатель. И вы бы согласились, верно? Но вам и мне не дают. И Татарников пошел прочь. Он любил детали, он бы с удовольствием расспросил Поставца, как устроен бюджет галереи, на что прогрессивное искусство кормится — тоже ведь люди и товар производят.

Не рассказал Поставец об устройстве бюджета, не рассказал о министре культуры Аркадии Владленовиче Ситном, который давно требует доли и причем с каждого интернационального проекта. Про себя-то он кое-что сказал и даже ругательные слова произнес, но вслух не решился. Гребут, гребут министерские работники немерено. А вы как думали? Министр сам не берет, он человек совестливый, а заместителя — не благородного Леонида, а второго заместителя, циничного Шуру Потрошилова, — выпускает на дело. А тот спуску не даст. Даром у него, что ли, на затылке восемь складок жира? В один день столько не наешь. С каждого — попрошу заметить, с каждого! — проекта получают оброк наши попечители. Вы бы посмотрели, как они в ресторане «Палаццо Дукале» кушают — одно слово: Министерство культуры, и аппетиты у них министерские. А на какие, простите, шиши построил Ситный дачу? А на Майорке Потрошилов загорает на зарплату, полагаете? Отнюдь не на нее, но используя широкие финансовые потоки, текущие помимо окошка для выдачи зарплаты. Не рассказал Поставец о том, как текут эти финансовые потоки, а текли они так. Допустим, задумывает Поставец проект, культурные чиновники дают согласие, шлют рекомендации директорам музеев; министерство выделяет из бюджета сумму на реализацию концепции, запрашивает деньги у зарубежных партнеров — в эти деньги (иностранные и бюджетные) заложен так называемый «откат». Часть денег идет, разумеется, и на сам проект, а вот другая часть — непосредственно министру. И не то чтобы три рубля просили для себя чиновники, а куда как более убедительные суммы. Галерист не рассказал этого, да и как было рассказать такое, да и кому? Уж не Леониду Голенищеву, не замминистру культуры такое рассказывать: тот и сам процент с дела имеет. Не рассказал Поставец и о немереных аппетитах кураторов, интеллигентных людей, — той же Свистоплясовой, например, или Кранц. Уже давно так повелось, что кураторы получают некий процент с выставки, но, недовольные этой малостью, они сами стали заключать договоры с музеями — в обход галерей. Не рассказал Поставец и об иностранных партнерах и об их волчьей хватке. Бюджет подняли? — спрашивает такой партнер. Подняли, отвечает Поставец. Имя моего музея (галереи, фонда, коллекции) использовали? Использовали. Согласился я (такой-то знаменитый) на сотрудничество с вашей вшивой галерей из Брянска (Самары, Владивостока, Новосибирска)? Согласился, кормилец. И под мое имя тебе финансы дали? Под твое, батюшка, под твое, отец. Так переведи мне в швейцарский банк триста тысяч на номерной счет, смерд вонючий. И не рассказал Поставец о том, как его усилиями и бденными трудами возведенный бизнес подъедает конкуренция — и не западных галеристов, и не таких же, как он, российских радетелей прекрасного, нет, отнюдь — но зажравшихся жен новых богачей. Почему, терзала его мысль, почему Лаванда Балабос, в прошлом сотрудница ночного клуба, а ныне обвешанная драгоценными каменьями особа, — почему она перестала покупать картины? Да потому, отвечал он себе сам, что от безделья и алчбы к светским занятиям она решила сама открыть галерею. А ей что стоит? У мужа, у воротилы Балабоса, попросила миллиончик-другой — и особняк отгрохала: не нашим подвалам чета. У нее а никак не у меня будет покупать картины Дупель. Вот как повернулось. А жена Левкоева? И ведь строит уже, строит огромную галерею современного искусства — из мрамора и хрусталя. Попробовала Белла Левкоева заниматься гольфом, открыла фитнес-центр, но нет — чего-то еще душа просит. И возникла посреди Москвы хрустальная галерея актуального искусства, а ты сиди в подвале, где каждый сантиметр кричит об арендной плате, выкручивай свой жалкий бюджет и так и эдак. Именно к ней, к этой вот Белле Левкоевой, хаживает теперь министр культуры Ситный — и плевать Ситному, что неграмотная она и Ле Жикизду от Джаспера Джонса не отличает. Вот так и вертись, хотелось сказать Поставцу, между кураторами, директорами музеев, банкирами, клиентами, правительством, женами воротил. И каждый норовит кусок отгрызть. И каждому дай. И каждый просит. И все им будет мало. Палец дай — руку сожрут. Заслушался бы Сергей Ильич Татарников, расскажи ему все в деталях. Главное, что понял бы историк из этого рассказа, — это то, что отрасль так называемой культуры живет по тем же законам, что и нефтяная отрасль, что и оборонная промышленность. Неужто министр топлива и энергетики М. З. Дупель может кормиться от своей отрасли, а министр культуры А. В. Ситный — не может? Что же это за дискриминация такая? Если бы Татарников участвовал в этой беседе, он бы, конечно, не упустил случая поинтересоваться: влияют ли пристрастия банкиров и махинации правительства на качество искусства? Может ли быть, чтобы аферы ежедневно проворачивались в мире — и при этом не влияли на произведения и художников? Кто платит, тот и музыку заказывает, не так ли? Ну что бы такое Поставец мог сказать ему в ответ? Улыбнулся бы вежливо, облизнул бы губы в обычной своей манере. Разумеется, не влияют, мягко сказал бы Поставец, искусство каждой отдельной страны встроено сейчас в глобальную картину искусства. Значит, поинтересовался бы въедливый Татарников, пристрастия банкиров более развитой страны влияют на провинцию? Актуальное искусство одинаково везде, ответил бы Поставец, поглядите на прогрессивных художников Китая, России, Бельгии и Штатов — все заодно. Значит, спросил бы занудный Сергей Ильич, ситуация в искусстве отражает ситуацию экономическую — интернациональные мегакорпорации, объединяющие производства многих стран. Ну да, так сказал бы Поставец, финансовая и рыночная система давно стали общими — это, если угодно, общая кровеносная система. И если искусство хочет ответить на вызов современности, оно обязано войти в систему общих договорных отношений. Сергей Ильич, человек безмерно любопытный, спросил бы: в глобализации важным фактором является дешевая рабочая сила — для того чтобы наладить массовое производство дешевых немецких магнитофонов, надо собирать магнитофоны в Сербии. Чтобы прогресс принял массовый характер, требуется удешевить производство. Если речь идет об искусстве — что является эквивалентом дешевой рабочей силы? Вероятно, само искусство? Для воспроизводства красоты в планетарных объемах следует редуцировать понятие красоты, не так ли? И в отношении России поинтересовался бы профессор. Он бы так спросил. Коль скоро количество холуев на одного начальника выдерживается в России в традиционной пропорции, то и дешевых поделок надо много. Мы традиционно обеспечиваем мир холопами, верно? Что бы ответил на это Поставец? Да и стал бы он отвечать? Впрочем, коль скоро Сергей Ильич участия в беседе не принимал, то и знать это не обязательно. Не на всякий вопрос надо давать ответ.