Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— Поверь, — Елена Михайловна посмотрела на Павла, щурясь, — всегда лучше договориться, — и Леонид Голенищев кивнул. — Ты спрашиваешь: зависит ли рынок от информации? Да, зависит. На то свободная пресса — наши добрые друзья: Баринов, Чириков, Плещеев. Появится хороший художник в Африке, его непременно перевезут в цивилизованное общество, они его не упустят! Отыщут хорошую колбасу в деревне, наладят ее доставку в город.

— Все организовано?

— Да, теперь все организовано. И это сделано специально для тебя.

— Видимо, это справедливое общество, и организовано ради общего блага.

— Лучше ничего не существует.

— Но как получилось, что в основе этого справедливого общества — лежит творчество Дутова, а он — дурак? Как получилось, что условием общей организации являются опусы Джаспера Джонса, который не умеет рисовать? Объясните мне, как? Я согласен, что договоренность всех — есть условие общей свободы. Но однажды все увидят, что один из граждан сфальшивил — и вытащат из фундамента общества искусство. Если один кирпич кривой — здание не устоит. Этот кирпич рано или поздно треснет — тогда все здание рухнет, — Павел хотел сказать про любовь, но не сказал. — Я утверждаю, что если занятие, которое выдают за искусство, окажется не таковым — тогда будут обесценены все прочие занятия. Тогда и колбаса — не колбаса, и деньги — не деньги.

— Проверить это просто. Колбаса — та, что мы на завтрак ели, — это колбаса или нет?

— Колбаса.

— Значит, искусство — это искусство. И для того чтобы у банкира и колбасника была гарантия в том, что искусство неподдельно, существуют галерея и газета — то есть информация.

— Галерея — это вроде ревизора в банке и санитарной проверки в колбасном ряду?

— Галерист, журналист и политик — такие же члены общества, как колбасник, художник, генерал и банкир. Их работа состоит в том, чтобы регулировать деятельность производителей. Товар, искусство, деньги, война — покупаются и продаются. И нужны люди, следящие за сделкой. Вот твой друг, — Елена Михайловна указала на Голенищева, который наблюдал за беседой миндалевидными глазами, — твоему другу общество поручило присмотреть, чтобы все было честно.

Леонид Голенищев кивнул.

— А вдруг он — мошенник? — не мог остановиться Павел. — Если политик договорился с банкиром, чтобы обжулить колбасника?

— Ничего не получится — в организацию работы рынка вложено больше денег, чем те, которые может украсть один банкир и один политик. Жулика разоблачат.

— Значит, миром правит обмен?

— Это предпочтительнее, чем кровь.

— А если художник из Африки, когда его перевезут в метрополию, посмотрит — и скажет: чепуха это, поеду обратно. Что тогда?

— Выпадет из истории — только и всего.

— Значит, от воли одного человека в сложившейся договоренности — ничего не зависит? Но тогда почему такая договоренность называется свободой?

— Потому что свобода и анархия, — сказал Леонид Голенищев, вступая в беседу, — вещи разные. А ты стал анархистом и близок к помешательству.

— Нет, я не сумасшедший, — сказал Павел, — но в газетах много врут, рисовать художники не умеют, генералы воюют не там, где надо, а банкиры воруют. Знаешь, мне кажется, что колбаса в плохой компании.

— Ведь ты отведешь его в галерею? — обратилась Елена Михайловна к супругу. — Пора научиться зарабатывать деньги, — сказала она Павлу. — Давно замечено, что ответственность делает взрослее. У тебя есть семья.

— Что ж, отведу его в галерею, — сказал на это Голенищев и поцеловал Елену Михайловну за ухом. Завитки его бороды и завитки волос Елены Михайловны на миг образовали причудливый куст, и Павел смотрел, как колышется этот куст.

Леонид Голенищев отправился в спальню — сменить лиловый халат на костюм, а Елена Михайловна еще некоторое время изучала Павла внимательным взглядом, держа у губ сигарету и неторопливо затягиваясь.

— Ты не станешь меня огорчать? Леонид действительно твой друг. А отца уже нет.

IV

Они подходили к галерее.

— Значит, авангард и прогресс — понятия родственные? — спросил Павел.

— Авангард ведет к прогрессу. Не лесные партизаны.

Прошли еще немного, и Леонид указал пальцем.

— Вот здесь.

— Какой грязный дом.

— Подожди, еще мрамором стены выложат.

— Если они такие прогрессивные, для чего в грязи живут?

— Терпение, — сказал Леонид, — на все сразу денег нет.

— Пусть у банкиров возьмут.

— Берут. Не хватает.

— Пусть им колбасники добавят.

— Работаем, — сказал Леонид, — работаем в этом направлении.

— Галерея Поставец — почему так называется?

— Называется по имени владельца.

— Дурацкая фамилия.

— Самая передовая галерея в Москве.

Павел, глядя на обшарпанный подъезд, изумился. Ему мнилось, что сейчас вступят они в храм с мраморными ступенями и светлыми окнами, он припомнил громкие имена галерей, какие знал по книгам, — Галерея Брера в Милане, Национальная галерея в Лондоне. Галерея Поставца разительно отличалась от них. Из темного подъезда шагнули спутники к железной двери, крашенной в серую краску. В то время по всей Москве — в квартирах и подъездах — установили железные двери. В одночасье город стал напоминать военную базу: тяжелые стальные двери трудно поворачивались на петлях, граждане выглядывали из-за них, точно танкисты. Отчего именно открытое общество обзавелось железными дверьми, а предыдущее, казарменное, обходилось без них, понять было сложно. Гостей долго изучали сквозь дверной глазок, после чего замок щелкнул, отодвинули щеколду, брякнула цепочка, и Павел с Леонидом прошли внутрь.

— Пришлось обзавестись железной дверью, — сказал человек, сидящий за столом, и быстро потер руки и зачем-то облизнулся. Розовый кончик языка прошелся по губам. — Думаю вторую дверь поставить — бронированную. Ступай, Тарас, — это уже было сказано охраннику, открывшему дверь, — сделай гостям кофе. Вот охраной обзавелся. Как без охраны?

Галерист в представлении и не нуждался. Славик Поставец, некогда прилежный секретарь Германа Федоровича Басманова, белокурый юноша, исчезнувший было со столичной сцены, но бойко возродившийся на ней, был известен решительно всей интеллигентной Москве. Сколько художников, сидя в приемной Германа Федоровича и дожидаясь, пока Басманов сыщет минуту в своем непростом графике, чтобы их принять, развлекали себя беседой с тонким и статным юношей. Советская власть рассыпалась в прах, исчез кабинет, куда слетались художники, точно мотыльки к лампе, исчез вместе с кабинетом и Слава. Думали, пропал насовсем, ан, нет — объявился и открыл галерею современного искусства.

О Поставце говорили всякое: и внешность у него легковесная, и половая ориентация сомнительная, и будто бы в молодости он плясал в фольклорном ансамбле «Березка», и секретарская работа его, мол, развратила. Что можно ожидать от вертлявого подростка? Однако публике был предъявлен уже иной Поставец — умудренный муж, хитрый дипломат. Поставец поправился, набрал мяса и прибавил к имевшемуся подбородку еще один. Легковесность из облика исчезла, разве что льняные кудри да тонкие руки напоминали о вертком секретаре советского чиновника. И двигался Поставец иначе: раньше ходил прыгающей походкой, теперь перекатывался по выставочному залу, неся впереди животик. От прежних времен сохранилась у Поставца привычка постоянно улыбаться — однако, расползаясь по упитанному лицу, улыбка не казалась застенчивой, как раньше. Теперь эта улыбка пугала, к тому же Поставец завел манеру постоянно облизываться. Катится вперед невысокий крепыш, смотрит маленькими глазками из щек и облизывается — какая уж тут легковесность. И что самое удивительное — не прошло и года, как общество убедилось: современное искусство-то цветет! Раз — и инсталляцию Стремовского купил Балабос за бешеные деньги. Два — и холсты Дутова взлетели в цене. Три — и Министерство обороны заказало оформление парада. Посмотрело общество на плотного человека, не похожего на былого Поставца, поглядело, как он взялся за дело, — и согласилось, что лучше кандидатуры не сыскать. Человек, проведший молодость в секретарях у заместителя министра культуры, как никто другой знал подноготную прекрасного, закулисные пространства искусства. А какой он там ориентации, плясал в ансамбле или нет — разница невелика.

Некоторые трудности возникли в связи с фамилией. Интеллигентная Москва привыкла именовать его попросту Славиком, а теперь приходилось переучиваться и выговаривать непростую фамилию. Звучала фамилия странно, мешало и то, что на политической сцене страны в те годы появился скандально известный чиновник, то ли министр, то ли даже вице-премьер с крайне похожей по звучанию ругательной фамилией Сосковец. Неподготовленные граждане открывали бывало газету — а поперек страницы так и написано буквально: Сосковец. И что тут будешь делать? Перекрестишься, да газету и закроешь. Появлялись в те годы игривые заголовки — «Встреча Сосковца с Манделой», например. И ахали изумленные граждане: «Куда катимся? На первой странице газеты — этакое писать!» Но успокаивали паникеров люди сведущие: «Это не то, что вы подумали, а сотрудничество демократических структур! Это фамилия у министра такая своеобычная». Потом министр якобы исчез: то ли сбежал с миллионами в Чили, то ли затворился на даче от шума недоброго света, то ли посадили его за воровство — толком никто и не знал, разное люди говорят. Вроде бы писали что-то такое, куда-то там деньги из госбюджета ушли, но что конкретно писали, кто ж такое упомнит? Когда же на небосклоне столичной жизни зажглась звезда Славы Поставца, люди принялись показывать на галериста пальцем: мол, не иначе как родственник того деятеля — оттого и связи. Говорили, что-де через галерею отмываются ворованные деньги — и прочую чушь в этом же роде. Никто, между прочим, даже и не знал, действительно ли тот Сосковец украл казну, но русские люди, склонные предполагать худшее, считали, что да — определенно, спер. А теперь куда-то вкладывает уворованное — уж не в галерею ли? Вся эта нелепая путаница мешала Славе. Ни родственником, ни даже однофамильцем честнейшему, неправедно оболганному министру Слава, разумеется, не приходился, и в помощи тоже не нуждался. Тихий и воспитанный Слава приходил в неистовство от упоминаний скабрезной фамилии Сосковец, краснел, дергал щеками и стучал ладонью по столу: «Не Сосковец я! Поставец! Не Сосковец, а Поставец, понимаете!» руки его, ухоженные и гладкие, сжимались в кулаки, и казалось даже, что жестикулируют они сами по себе — будто бы в аккуратные манжеты его рубашки вставили чужие нервные руки, они-то и стучат по столу. «Запомните! Поставец! Попрошу не путать!»