— Мне очень жаль, Джо, — сказал мистер Гринап, — но я этого позволить не могу.
— Вы не хотите позволить мне поехать на Парк-лейн получить литературную премию, — проговорил он медленно. — Вы не хотите мне этого позволить, хотя заранее об этом будет знать только один человек, организатор мероприятия, хотя мы можем приехать после того, как всех рассадят ужинать, быть на месте минут за десять до начала церемонии награждения, получить премию и уехать, когда церемония еще будет идти. Этого вы мне позволить не намерены, так?
— Из соображений безопасности, — сказал мистер Гринап, выставив подбородок. — Это было бы в высшей степени неразумно.
Он сделал глубокий вдох. (Бросив курить, он получил за это в награду астму с поздним началом, и поэтому ему иногда не хватало воздуху.)
— Видите ли, в чем дело, — сказал он. — Я полагал, что являюсь свободным гражданином свободной страны и не в вашей компетенции позволять мне что-либо или не позволять.
Мистер Гринап потерял терпение.
— Мне представляется, — заявил он, — что вы посредством своей тяги к самовозвеличению подвергаете опасности население Лондона.
Это была поразительно составленная фраза: представляется, посредством, самовозвеличению… Он запомнил ее навсегда. Настал момент, который Анри Картье-Брессон[131] назвал бы решающим — le moment décisif.
— Дело обстоит следующим образом, — сказал он. — Я знаю, где находится Дорчестер-отель, и у меня, к счастью, есть деньги на такси. Так что вопрос не в том, еду я на церемонию или нет. Я еду на церемонию. Вопрос у меня к вам один: едете ли вы со мной?
Тут в разговор вступила Хелен Хэммингтон. Она сообщила ему, что сменяет мистера Гринапа на должности старшего оперативного сотрудника Скотленд-Ярда. Это была чрезвычайно приятная новость. Затем она сказала мистеру Гринапу:
— Я думаю, мы сможем решить эту проблему.
Гринап сделался очень красный, но ничего не сказал.
— Принято решение, — продолжила Хэммингтон, — что мы, вероятно, позволим вам выезжать несколько чаще.
Через два дня он был в Дорчестер-отеле, в самом сердце книжного мира, и получил свою премию — стеклянную чернильницу на деревянной подставке. Он поблагодарил собравшихся за солидарность и извинился за то, что материализовался посреди ужина и испарится до его конца. «В нашей свободной стране, — сказал он, — я человек несвободный». Ему аплодировали стоя, и от этого у него — у человека, которого не так-то легко заставить плакать, — выступили слезы. Он помахал всем и, уходя, услышал, как Джон Клиз[132] говорит в микрофон: «Везет же мне! Сразу после этого — я». Да, самовозвеличился маленько — но кому от этого стало хуже? Население Лондона могло спокойно чувствовать себя в своих смокингах, домах, постелях. А мистера Гринапа он никогда больше не видел.
В те странные дни ангел смерти все время, казалось, был где-то рядом. Позвонила Лиз: Анджеле Картер сказали, что ей осталось жить самое большее полгода. Потом, плача, позвонил Зафар: «Хэтти умерла». Хэтти — это была Мэй Джуэлл, англо-аргентинская бабушка Клариссы, любительница широкополых шляп и прототип Розы Дайамонд из «Шайтанских аятов», около дома которой в Певенси-Бэй, графство Суссекс, упали на песок, благодаря чему остались живы, вывалившиеся из взорванного самолета Джибрил Фаришта и Саладин Чамча. Кое-что из того, о чем Мэй Джуэлл любила рассказывать — в Лондоне у бывших конюшен Честер-сквер-Мьюз она однажды увидела призрака конюха, который, казалось, шел на коленях, но потом поняла, что просто-напросто идет человек, находясь на старом, более низком уличном уровне, и потому он виден только выше колен; сквозь ее гостиную в Певенси-Бэй в 1066 году плыли корабли завоевателей-нормандцев, потому что море с тех пор отступило; в Аргентине в ее estancia[133] Лас-Петакас быки подходили к ней и клали ей на колени головы, словно они были единорогами, а она девственницей (ни то ни другое не соответствовало действительности), — попало на страницы его книг. Он очень любил ее рассказы, ее шляпы и ее самое.
Хелен Хэммингтон, приехав к нему снова, сообщила, какие послабления полиция теперь готова ему сделать. Они могут, оговорившись обо всем заранее, возить его покупать одежду и книги после закрытия магазинов. Возможно, он захочет поехать за покупками куда-нибудь за пределы Лондона — например, в Бат, — и там он даже сможет заходить в магазины в рабочие часы. Если он захочет надписывать покупателям экземпляры книг, такие мероприятия допустимы, но опять-таки не в Лондоне. Его друг профессор Крис Бигсби пригласил его публично что-то прочесть в Университете Восточной Англии, и, пожалуй, ему можно будет принимать такие приглашения. Не исключены посещения театров — Ковент-Гардена, Английской национальной оперы, Национального театра. Она знала, что он близко дружит с Рути Роджерс, совладелицей ресторана «Ривер кафе» в Хаммерсмите, так что он может иногда выбираться туда ужинать — или в «Плющ», владельцы которого Джереми Кинг и Крис Кобрин тоже люди надежные. И кстати: Зафару теперь позволено не только приезжать на Хэмпстед-лейн, но и ночевать там. С уходом мистера Гринапа кое-что, безусловно, изменилось.
(Чего ему не было позволено: жить публично, передвигаться свободно, вести обычное существование писателя и свободного человека сорока с чем-то лет. Он словно бы находился на строгой диете: все, что не значилось в списке позволенного, было запрещено.)
11 ноября должен был наступить тысячный день с тех пор, как в день церковной службы в память Брюса Чатвина была объявлена фетва. Он поговорил с Фрэнсис и Кармел о том, как использовать момент политически. Они решили организовать двадцатичасовую демонстрацию-«бдение» в лондонском зале Сентрал-Холл-Вестминстер. Когда об этом плане сообщили газеты, ему позвонил Данкан Слейтер. Дуглас Херд, сказал Слейтер, просит отменить акцию, угрожая, что, если она состоится, на активистов кампании по защите Рушди будет возложена вина — может быть, даже самим правительством, — в том, что откладывается освобождение британского заложника Терри Уэйта. Майкл Фут, узнав об этом, пришел в ярость. «Поддаваться угрозам — значит поощрять захват заложников», — сказал он. Но в конце концов демонстрация была отменена по просьбе объекта фетвы. Человеческим правам Терри Уэйта надо было отдать предпочтение перед его правами.
Петер Вайдхаас, руководитель Франкфуртской книжной ярмарки, решил было снова пригласить иранских издателей, но протесты в Германии не позволили ему этого сделать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});