и не-существовал одновременно. Мои материальные формы обладали всеми признаками астрального тела. Они не были подвержены влиянию времени, они могли менять сон и явь местами, перечитывать и переписывать будущее. Как раз этим и решил воспользоваться брамин. Выследив, где находятся мои внешние формы, он похитил у них все тридцать два глаза.
— Но, если ты и вправду мог переписывать будущее, почему ты не изменил решение брамина?
— Изменить решение брамина можно было только не позволив родиться его дочери. В действительности я подсказал брамину, как вырвать и похитить мои глаза, когда увидал его прекрасную дочь и когда узнал, что он хочет принести их в дар своей дочери, которую госпожа Падмавати звали в том прежнем мире.
От этих слов во сне Евгения оросил холодный пот — он вспомнил нечто большее, чем знал и помнил до этого момента. Его память не просто затянулась и срослась, как затягивается и срастается рваная рана, в его памяти как будто произошла регенерация целого органа, без которого он жил, не замечая его отсутствия, как ящерица, отбросившая собственный хвост. Ведь он не просто видел во сне госпожу Падмавати, он снял с нее ожерелье из глаз перворожденных сиддхов — тех глаз, которые ей пожертвовал Тат-Пуруша.
— Выходит, ты нашел меня, чтобы вернуть ожерелье, созданное из твоих газ?
— Вернуть? — удивленно переспросил Тат-Пуруша. — Разве можно вернуть то, что пожертвовано во имя любви? С тех пор истина почти перестала отражаться в сознании, как в ветренную погоду берега реки не отражаются на ее поверхности и начинает казаться, что у реки нет берегов. Без моих внешних глаз я не мог внимательно перечитывать судьбоносные события. Непрерывность времени становилась все более непредсказуемой, и тогда я потерял из вида хвост коня, бегущего быстрее времени.
— Так ты считаешь, что я нашел тот самый хвост? — уяснил для себя Евгений. — А что, если это был не тот хвост?
— Позволь мне в этом убедиться, — произнес голос. — Если ты покажешь его целиком, я тотчас же пойму — тот это хвост или не тот.
— Целиком? — растерянно улыбнулся Евгений. — Но я не знаю, как показать его целиком! Даже теперь, догадываясь, о чем ты говоришь, я не уверен, что понимаю тебя.
После того, как эти слова слетели с его губ, он снова ощутил падение. Его тело стремительно отлетело от глаза и, разогнавшись, снова влетело в воронку, но уже в другую. На этот раз он разглядел, что черных воронок было две и что этими воронками были две ноздри астрального тела Тат-Пуруши. Причем исполин умел ими пользоваться попеременно, выдыхая через одну ноздрю, а вдыхая через другую, не зажимая ни одну из них пальцами и оставляя обе ноздри открытыми. Такую странную способность, кажется, могут развивать некоторые индийские йоги, день за днем производя в трансе свои дыхательные упражнения и экскурсии.
Евгений подумал, что теперь, пролетев через вторую ноздрю Тат-Пуруши, он должен был оказаться внутри его тела… но внутренностей у внутреннего Пуруши не было. Вернее, вместо них оказалось пространство, которое нашими органами чувств воспринимается как внешнее пространство, когда мы что-то вспоминаем или видим сон. В таком пространстве воспоминаний Евгений перенесся на много лет назад. Он снова находился на съемной студенческой квартире Аделаиды Прокопьевны. Он сидел на скрипучем антикварном стульчике за круглым столом, покрытым скатеркой с беспорядочно разбросанными на ней зелеными буквами, из которых нельзя было сложить ни одного слова.
В то время он часто слушал Моцарта, Баха и симфоническую кантату «Кармина Бурана» Карла Орфа, написанную к стихам странствующих поэтов вагантов из одноименного сборника песен. И сейчас из старого двухкассетного магнитофона, который они с Виктором называли «долбофон», тоже доносилась кантата Орфа, которую Женька пропускал мимо ушей, потому что он был всецело поглощен чтением. Кондратий, их общий университетский товарищ, после очередной пьянки математиков подкинул ему книгу «Пифагор: союз истины, добра и красоты» Александра Волошинова, и Женька проглотил эту книгу так же быстро, как проглатывал студенческий суп из капусты с картошкой, сидя за этим же столом на фоне серванта с коллекцией пустых коробок от шоколадных конфет «Ассорти» и жестяными банками с приправой.
От эпохи семи мудрецов и мистерий Древнего Египта до создания математики по ходу чтения пролетело всего часа два-три, не более. И только одну страницу у него никак не получалось переварить — это была 141 страница, где приводилась пифагорейская теорема о невозможности отыскания середины октавы, поскольку сторона и диагональ квадрата несоизмеримы.
Прочитав доказательство теоремы, он озадаченно подпер голову рукой. По тексту выходило, что квадрат диагонали m² четное — то есть «женское» по терминологии пифагорейцев — число, потому что m² = 2n². Действительно, перемножение 1,414… 1,414… = 2 • 1 • 1 дает четное число 2. Но когда из этого факта делалось заключение, что и число m тоже является четным, то здесь Евгений переставал понимать, почему математики пытались представить дробь 1,414… целым числом. Конечно, линию диагонали можно было произвольно разбить на четное число отрезков, но арифметически число m не могло быть ни четным, ни нечетным, ни «женским», ни «мужским». Это была бесконечная десятичная дробь, позволяющая получить первое «женское» число 2 из двух перпендикулярно направленных «мужских» единиц. Говоря метафорическим языком, это было то ребро, позволившее Творцу получить тело женщины из тела спящего Адама, но само перемещенное ребро не являлось ни мужчиной, ни женщиной. Дальше в доказательстве вообще возникало какое-то масло масляное — из одного недопустимого утверждения о четности m делалось другое утверждение о четности n, что само по себе признавалось недопустимым.
Как ни пытался Евгений понять смысл теоремы, у него ничего не выходило. На магнитофоне кончилась пленка, и он поднялся, чтобы вставить другую кассету. Это была совершенно новая кассета, которую он на днях приобрел в студенческой лавке. Когда он ее включил, на кухне Аделаиды Прокопьевны послышался скрип кассеты, а затем раздались штормовые аккорды Первого концерта для фортепиано Петра Ильича Чайковского. Он опустился на стул, слушая эту музыку, как заколдованный. В спонтанных грозовых всплесках он обнаружил инверсию той же задачи!
Он увидал облака бесконечной последовательности, уходившие так далеко, что они терялись за горизонтом разумного, исчезая то ли за утром предыдущего, то ли за вечером следующего дня, но вместо того, чтобы полностью исчезнуть во тьме, вспыхивали снова и снова. В той запредельной вспышке его ум пронзило озарение — вереница цифр в последовательности разбивалась и уходила в период! Он почувствовал этот период прямо в своей голове.
Число, которое все считали непериодическим, придумывая этому