найдешь его впереди». Пусть она не разочаровывается в своем стремлении помогать людям.
Инна свернула вправо, пошла по Тургеневской. Эта улица вела на запад, как раз в том направлении, где Сырец.
Прошло не меньше часа, прежде чем вдалеке показались низкие серые здания, какая-то вышка, бугры землянок, и все это было огорожено колючей проволокой. (В то время комендант Радомский еще не успел расширить свои владения, превратить их в настоящий городок пыток; эту реконструкцию он осуществит чуть позже, летом 1942 года.) Инна остановилась в нерешительности. В стороне — Бабий Яр, впереди — Сырецкий концлагерь. На нее словно повеяло дыханием смерти. Может, вернуться назад? Но ведь где-то здесь женщина... И этот сверток... Надо идти.
Шла настороженно и опасливо, как по кладбищу. Остановившись перед колючей проволокой (до нее оставалось шагов пять), она увидела, как на открытое место между бараками группами и поодиночке сходятся какие-то люди; притопывая ногами, строятся в шеренгу. «Заключенные, — мелькнула мысль, вслед за нею другая: — И она здесь?» Не обратила даже внимания на то, что тут собрались одни мужчины. Следом за арестантами на площадь вышел полный эсэсовец в военной форме, в высокой фуражке, лицо — свекольного цвета, пенсне как у профессора. «Радомский», — догадалась Инна, никогда прежде не видевшая этого палача. Возле него переводчик, обер-ефрейтор, — костлявый, подтянутый, с автоматом. Оба остановились перед шеренгой. Радомский что-то коротко сказал переводчику, а тот повернулся к заключенным. Инна прислушалась.
— Некоторые из вас, — грозно звучал голос эсэсовца, — плохо искупают свои грехи перед великой Германией, перед фюрером, даже замышляют побеги из лагеря. Помните, что только добросовестной работой вы заслужите себе свободу. За попытку побега двое из вас будут сейчас наказаны. Их накажет сам штурмбаннфюрер фон Радомский. — И назвал фамилии.
Вывели двух пареньков — оборванных, жалких; бедняги смотрели по сторонам как затравленные. Приказ лечь навзничь перед строем. «Грудью на снег, они же простудятся», — встревожилась Инна. В руках у Радомского задрожал стек. «Будет бить», — снова мелькнула мысль. Но... нет. Радомский отдал стек переводчику, спокойно достал из кобуры пистолет, подошел к паренькам. Остановился перед лежащими, подался корпусом немного вперед и... Два выстрела.
...Инна бежала долго, цепляясь за кусты, натыкаясь на деревья, словно лань, за которой гонится стая волков, падала, проваливалась в глубокий снег. А в ушах все гремели и гремели выстрелы, догоняя ее, перед глазами корчились те двое. Чудился голос эсэсовца: «Некоторые из вас плохо искупают свои грехи перед великой Германией, перед фюрером»... Уже нечем было дышать, пот заливал глаза. Бежала, не понимая, куда бежит. Остановилась лишь тогда, когда перед нею выросли первые строения города.
Домой вернулась обессиленная, измученная.
— Отдала? — встретила ее вопросом тетка Люба и, взглянув на племянницу, вскрикнула: — Что случилось?
Инна только сейчас заметила, что в руках у нее свертка нет.
— Взяли на Сырец... Я была там.
— Кого взяли?
— Ее...
В груди теснились рыдания, удерживать их больше не было сил.
Всю ночь она почти не спала. Прикроет веки, забудется — и сразу перед глазами секретарша, Сырецкий концентрационный лагерь за колючей проволокой, те пареньки... Представлялось ей, что живет она не в городе, а в зоопарке, из клеток которого выпустили диких зверей. Ругала мысленно Раю Окипную, Третьяка, Валю Прилуцкую за то, что они оттолкнули ее, не дали ей в руки оружия и не показали, как и куда стрелять. Да, она тогда бы не плакала в бессилье, не смотрела бы молча на этих палачей.
Оружие... Но оно уже у нее есть! Есть пистолет, спрятанный в матраце. Когда в последний раз меняла вещи в селе, одна женщина рассказала, что после того, как сына забрали в Германию, она нашла в тайнике пистолет и не знает, что с ним делать. Попросила выбросить где-нибудь по дороге. Хорошо, что Инна тогда не выбросила.
В голове зароились разные мысли и планы. Что, если выйти на улицу, притаиться за деревом и стрелять в каждого проходящего мимо. Ошибки не будет: комендантский час, люди сидят дома, по своим уголкам. Посмотрела в окно. Тишина. Темень. Ночь. Но звук выстрела... Услышат, сбегутся, как лютые псы. Схватят...
Стало жутко.
Прошел месяц. Как-то Рита сказала Инне:
— Не забыла, какой завтра день?
Инна удивилась:
— Какой?
— Восьмое марта! Отметим?
Идея подходящая: отметить женский праздник. Но где, как это организовать? Ответила, пожав плечами:
— Я подумаю.
— Чего «подумаю», приходи ко мне, — уже командовала экспансивная Рита. — С собой ничего не бери, у меня все есть. Лишь предупреди тетку, что задержишься, пусть не волнуется. После работы и посидим.
— Хорошо.
Обе в этот день устали, но ужинать сели возбужденные, с таким чувством, словно оказались в другом мире, в том, который был до прихода немцев. Для начала Рита завела патефон, проиграла несколько песен, популярных перед войной. Жадно вслушивались в любимые голоса Литвиненко Вольгемут и Паторжинского, Клавдии Шульженко и Сергея Лемешева, и это окончательно вселило в них праздничное настроение. Проверив, тщательно ли зашторено окно, Рита подкрутила фитиль керосиновой лампы, стало светло, как при электроосвещении. Цветы дешевого коврика на стене заиграли красными и зелеными красками, как живые.
— Выпьем? — с ребячьим азартом спросила Рита, откупоривая бутылку вина.
— Одну капельку, — предупредила Инна. — Я давно и на язык ничего не брала.
— Фриц оставил. Вкусное.
Инна тотчас посерьезнела, перестала есть. Будто что-то мешало ей. Долго смотрела, уставившись в тарелку.
— Рита, — сказала наконец, — значит, это правда, что у тебя бывают немецкие офицеры? Мне говорили наши девчата, а я не верила.
— Бывают, — спокойно призналась Рита. — Но ты не бойся говорить со мною откровенно, не выдам. Я сама их люто ненавижу. Понимаешь, в первые дни оккупации мне хотелось покончить самоубийством. Думала: все пропало. Поэтому и дала себе волю, чтоб забыться. Но предательницей я никогда не стану, будь уверена в этом.
Она допила свою рюмку, поела. Несколько капель вина пролились на клеенку и горели как кровь. Бледное Ритино личико тоже зарумянилось.
— На одной площадке с нами живет рабочий «Ленинской кузницы». Пробовала через него связаться с подпольем, но напрасно. Говорит: я ничего не знаю.