Служба была длинной. Священник не меньше получаса проповедовал на тему Любви (в экуменической манере, которую, судя по некоторым неодобрительным взглядам, кое-кто из паствы находил излишне отвлеченной), взяв за основу первое послание Павла к Коринфянам. («Вам не показалось, что это был исключительно неуместный текст?» — спросил нас потом Джулиан; язычески мрачный взгляд на смерть сочетался у него с острым неприятием беспредметных разглагольствований.) Вторым выступал Хью Коркоран («О лучшем братишке нельзя было и мечтать»), а за ним — тренер футбольной команды Банни, энергичный кадр, выкованный в недрах Молодежной торговой палаты. Он долго распространялся о спортивном духе Банни и воодушевил аудиторию байкой о том, как Банни однажды спас положение во время матча с одной особо сильной командой из «Нижнего» Коннектикута. («Это значит, черной», — прошептал мне Фрэнсис.) Под конец тренер замолчал и уставился на пюпитр, словно считая до десяти, затем поднял голову. «Я не особо разбираюсь, как там и что на небесах, — откровенно признался он. — Моя работа — учить ребят играть в футбол, и играть как следует. Сегодня мы собрались, чтобы почтить память мальчика, который рано выбыл из игры. Но это вовсе не значит, что, пока он был с нами, он не выкладывался до последнего. Это не значит, что он проиграл. — Бесконечная напряженная пауза. — Банни Коркоран, — хрипло закончил он, — был победителем».
Кто-то из присутствовавших отозвался на эти слова долгим горестным стоном.
Столь бравурные панегирики мне прежде доводилось слышать лишь в кино («Кнут Рокне[117] — американская легенда»). Когда тренер сел на место, половина собравшихся, включая его самого, плакали навзрыд. Никто не обратил особого внимания на последнего оратора — Генри, который поднялся на кафедру и прочел, еле слышно и без комментариев, коротенькое стихотворение Альфреда Хаусмана.[118]
Стихотворение называлось «Печалью полно мое сердце». Не знаю, почему Генри выбрал именно его. Мы слышали, что Коркораны попросили его «что-нибудь прочитать» — надо думать, они вполне полагались на его вкус и не сомневались, что он найдет подходящий случаю отрывок. Действительно, кому-кому, а Генри это не составило бы труда. Вполне в его духе было бы отыскать что-нибудь мудреное — бог ты мой, из «Ликида»,[119] из «Упанишад», откуда угодно, — и тем не менее он не придумал ничего лучшего, как взять один из тех стишков, которые Банни знал наизусть. Банни питал слабость к хрестоматийным стихам, заученным в начальной школе. В его репертуаре была «Атака Легкой бригады»,[120]«На полях Фландрии»,[121] куча других допотопных сентиментальных виршей, авторов и названия которых я забыл или никогда не знал. Остальные в нашей группе, относившиеся к литературе с изрядной долей снобизма, считали это очередным проявлением дурного вкуса, сродни его пристрастию к чипсам и шоколадным батончикам. Банни частенько декламировал это стихотворение Хаусмана вслух (будучи в подпитии — на полном серьезе, в трезвом виде — с легкой издевкой), и строки казались мне навечно отлитыми в модуляции его голоса. Наверное, поэтому, когда я слушал их в монотонном исполнении Генри (он был никудышным чтецом и бубнил как пономарь) под рыдания окружающих и смотрел, как медленно оплывают свечи и колышутся на сквозняке ленты венков, мое сердце пронзила сумасшедшая боль, длилась она недолго, но была невыносима — подобно тем изощренно-научным японским пыткам, которые позволяют причинить жертве колоссальные страдания в кратчайший промежуток времени.
Печалью полно мое сердце О верных друзьях прошлых дней, О девушках розовогубых, О скорых ватагах парней. У быстрых потоков на круче Те парни костьми полегли, И девушки спят на полянах, Где розы давно отцвели.[122]
Во время завершающей молитвы (явно затянутой) я поймал себя на том, что раскачиваюсь из стороны в сторону, как маятник метронома. Дышать было нечем, кругом все всхлипывали, в ушах, то усиливаясь, то ослабевая, не смолкало гудение. Я испугался, что сейчас грохнусь в обморок, но тут понял, что на самом деле это жужжит большая оса. Фрэнсис, попытавшись отогнать ее программкой заупокойной службы, только разъярил насекомое. Оса спикировала на плачущую Софи, но, не встретив сопротивления, развернулась в воздухе и приземлилась на спинку скамьи собраться с мыслями. Скользнув рукой под сиденье, Камилла украдкой принялась стаскивать туфельку, но Чарльз успел первым, пришлепнув осу звучным ударом молитвенника.
Священник, как раз добравшийся до кульминации молитвы, вздрогнул и огляделся. Его взгляд упал на Чарльза, все еще сжимавшего в руке орудие убийства. «Чтобы не изнывали они в тщетной печали, — повысив голос, произнес он, — не скорбели, как те, кто утратил надежду, но лишь в Тебе искали утешение горестей своих…»
Я поспешно склонил голову. Дохлая оса все еще свисала со скамьи, прилипнув к ней черным усиком, и я подумал о Банни — бедном, бедном Банни, грозе насекомых, без промаха разившем мух свернутым в трубку «Хэмпденским обозревателем».
Чарльз и Фрэнсис, с утра избегавшие друг друга, в процессе службы как-то умудрились помириться. После заключительного «аминь» они обменялись понимающими взглядами и, проскользнув в боковой неф, дружно юркнули в пустой коридор. Я успел заметить, как они со всех ног кинулись к мужскому туалету. Фрэнсис, нервно оглядываясь, уже доставал из кармана то, что и должно было там быть, — плоскую пол-литровую фляжку, которую, перед тем как идти в церковь, он украдкой переложил в пальто из бардачка.
Снаружи было черно и грязно. Дождь кончился, но ветер не унимался и все пуще пришпоривал тяжелые тучи. На звоннице неумело били в колокол, и неровные, дребезжащие звуки напоминали звяканье колокольчика на спиритическом сеансе.
Вывалившая из церкви толпа потянулась к машинам. Женщины оправляли трепещущие черные подолы, придерживали готовые слететь шляпы. Я заметил Камиллу — сопротивляясь ветру, она семенила на цыпочках и пыталась закрыть тянувший ее зонт. «Мэри Поппинс, ошибка на взлете», — подумалось мне. Я поспешил ей на помощь, но тут зонтик вывернуло. На секунду он словно бы превратился в какое-то жуткое существо, птеродактиля, оглушительно хлопающего перепончатыми крыльями. Вскрикнув, Камилла выпустила его из рук. Взмыв в воздух метра на три, зонтик пару раз перевернулся и запутался в ветвях старого ясеня.
— Черт, — жалобно воскликнула Камилла, проводив его взглядом и осматривая палец, по которому бежала тонкая красная струйка. — Черт, черт, черт.
— Ты поранилась?
Она пососала перепачканный кровью палец.
— Не в этом дело, — произнесла она тоном капризной принцессы. — Это был мой любимый зонтик.
Я порылся в кармане и протянул ей платок. Встряхнув его, она промокнула ранку (белая вспышка, взбитые ветром пряди, хмурое низкое небо), и тут время остановилось и воспоминание острым ножом рассекло мне память: те же свинцово-серые тучи и молодая листва, та же прядь волос, скрывшая губы… и всплеск белой ткани…
«…в ущелье. Она спустилась туда вместе с Генри, а поднялась первой, мы ждали на краю — холодный ветер, дрожь — и помогли ей выбраться: мертв? точно?.. Она достала из кармана платок, обтерла руки, она не смотрела на нас, вернее, смотрела, но не видела, ее развевающиеся волосы казались совсем светлыми на фоне неба, а лицо было как чистая страница — пожалуйста, впиши что хочешь…»