Сначала к Львову подошли немцы, дошли до Лычаковского кладбища, с которого отстреливалась наша полиция. Вскоре немцы отступили, но вступили Советы. Это стало огромным потрясением из-за ужасного отличия советской государственности от польской. Много, много позже, когда я как гость находился в Москве, россияне более или менее внятно пытались мне объяснить, что те, кто вступил тогда во Львов, были разновидностью человеческой пены и не представляли истинную русскость, скорее, советскость. Может и так, я этого не знаю.
Бушующим политическим ураганом обратного направления стало в июле 1941 года неожиданное нападение Германии на СССР. Во Львов немцы вошли в первые дни июля, бои на границе продолжались недолго, несмотря на то что под Львовом находилась большая группировка советских механизированных подразделений, которые довольно успешно оборонялись – но сама оборона была слишком хаотичной. Эта смена власти проходила уже в другой атмосфере, это было как второе землетрясение после первого, и при этом украинское меньшинство населения Львова очень симпатизировало немцам, видя в них надежду на украинскую государственность и рассчитывая на то, что независимая Украина сможет завладеть Львовом.
Что происходило в период между бегством Советов и вступлением немцев? На этот раз вакуума почти не было: едва Советы со своими большими мамонтами-танками, выкрашенными в песочный цвет, дула которых были повернуты на запад, отступили по Грудецкой улице, крича «Давай назад!» (Грудецкую мы потом называли улицей «Давай назад»), тотчас же приехали маленькие как жучки, вороненые немецкие танкетки, и в каждой стоял солдат. Это немного напоминало прыжок без парашюта: раз-два – и наступает полная смена политической системы. В нашей львовской шестикомнатной квартире с кабинетом отца и приемной на Брайеровской, 4, самую лучшую комнату аннексировал сперва энкавэдэшник Смирнов, который оказался также и поэтом: он убежал так быстро, что оставил ворохи тетрадей со стихами, читать которые я не пробовал.
Потом наступило время немецкой оккупации, которая сделала из меня автомеханика в фирме немца Зигфрида Кремина. Это был период внутренних напряжений, поскольку немецкие власти Distrikt Galizien[204] при формировании полиции преимущество дали украинцам. Ввели комендантский час; мы, как работники ремонтных мастерских, принадлежащих немецкой фирме, имели пропуска, потому что порой вынуждены были работать допоздна. Несмотря на это, мы предпочитали ночевать в гараже, а не выходить в город – было известно, что пропуск вместе с удостоверением личности вовсе не является для поляка гарантией неприкосновенности, и украинский полицейский может его попросту застрелить.
Мы были тогда в положении человека, которого многократно выбрасывали на улицу, и после первого раза он уже знал, что может быть второй. Когда я был ребенком, мне и в голову не приходило, что вообще возможна ситуация, в которой кто-то занимает часть нашей квартиры или вообще нас из этой квартиры изгоняет. За все время существования Второй Речи Посполитой полицейские в нашем доме появились только один раз: у одной из пациенток отца украли шубу из приемной и надо было составить протокол. А с сентября 1939 года в доме жили, кто хотел: этот поэт-энкавэдэшник, позже немцы…
Третья смена наступила, когда в июле 1944 года Советская Армия контрманевром окружила Львов и со стороны улицы Зеленой, на которой я тогда жил в семье Подлуских, вошли советские танки. Немцы пытались их какое-то время атаковать, и я чуть не погиб, мне захотелось холодного борща, который стоял на кухне, – однако как-то выжил. Мы убежали на Погулянку, говорили, что ожидается контратака дивизии «SS Galizien», но дивизия где-то около Бродов или Зимней Воды была разбита советской танковой частью.
Во время этого очередного вторжения вновь город оказался в вакууме междувластия. Немецкая артиллерия еще стреляла с Цитадели, а я пешком направился к своим родителям, которые жили в центре, и, несмотря на все, выжил, иначе не мог бы эту историю рассказывать. На улицы вышли тогда патрули Армии крайовой с повязками на рукавах, были они и у Политехники. Пока во Львове находились только советские боевые единицы, ничего не происходило, военные Армии крайовой даже ездили с советскими офицерами в автомобилях – кстати, джипах, присланных американцами в рамках программы ленд-лиза. Однако когда в городе появилось НКВД, аковцы стали исчезать. Отца своего я сам спас от, быть может, больших неприятностей: именно в это время он спускался по лестнице с повязкой врача АК, и я тотчас же его возвратил, ибо люди на улице сказали мне, что наших забирают.
И в этот раз был короткий период, когда можно было стащить то и это. Я сам немного в нем поучаствовал, хотя трудно в моем случае говорить о разбое. На улице Сикстуской находился штаб Вермахта; не знаю уже, как я об этом узнал, поскольку память моя похожа на многокадровую фотопленку, удерживает только отдельные эпизоды, а вот что происходило между кадрами – понятия не имею. Я пошел туда, немцев уже не было, нашел сначала библиотеку. Выбрал из нее немного, хотя несколько книг у меня сохранилось до сих пор, например, сборник материалов со съезда немецких поэтов в 1941 году, славящих NSDAP[205] и Гитлера. Потом мне попался первитин, сильное возбуждающее средство, в форме маленьких таблеток, завернутых в станиоль; я принял их за халву, к которой с детства питал слабость. Также я нашел некоторое количество немецких наград, например, для раненных на фронте. Высших орденов, как Ritterkreuz mit Eichenlaub, Schwerten und Brillanten[206], там не было, однако затерялось несколько Железных крестов, и один я присвоил. Я держал эти награды какое-то время в столе, привез их даже в Краков, где, в конце концов, по совету отца они были отправлены на мусорку. Можно было поискать более ценное добро, например, на некоторых складах, и народ, который обычно пользуется таким случаем, выносил, что мог.
* * *
Почему у меня возникли эти воспоминания? А потому, что когда американцы освобождали Ирак, в первые дни свободы происходило великое разграбление Багдада местным населением. Среди трофеев попадались ценные вещи, телевидение показывало людей, которые выносили даже мебель. Это свидетельствовало, что явление вакуума безвластия, когда могут происходить ужаснейшие вещи, существует всегда и везде, что бы о этом ни говорили, независимо от уровня жизни населения. Представляет оно грустное свидетельство о сущности больших скоплений людей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});