Читать интересную книгу Шаляпин - Виталий Дмитриевский

История была похожа на игру в «испорченный телефон». На репетиции «Бориса Годунова», происходившей без сценических костюмов, Шаляпин показал режиссеру-итальянцу, как царь Борис расправляется с Шуйским. Приняв показ за настоящую потасовку, кто-то из присутствующих на репетиции разнес слух о драке на сцене. Инцидент обрастал подробностями. В одной из парижских газет Шаляпину приписывали хамское поведение по отношению к артистам, к которым певец будто бы обращался с ругательствами: «Идиоты, свиньи, разве это артисты, тьфу!» «За артистов, — писала газета, — вступился дирижер и дал Шаляпину пощечину». (Вместо режиссера фигурирует дирижер.) Итальянские газеты трактовали драку глобально, как конфликт русского и итальянского искусства: режиссер нанес Шаляпину удар «в защиту итальянской музыки». («Бориса Годунова» здесь сочли итальянской оперой!) Наконец, в английской газете «Дейли геральд» инциденту придали политическую окраску: «…носятся слухи, что маэстро Спадони заклятый фашист, поклявшийся бить всех большевиков по носам».

Федора Ивановича задела не столько сама газетная «утка», сколько сплетня о том, что его побили. Он потребовал опровержения. Тем временем в Петрограде слухи о скандале уже распространились… Шаляпин шлет И. Г. Дворищину нью-йоркскую газету с публикацией открытого письма Спадони:

«Дорогой синьор Шаляпин! С величайшим удивлением я узнал о помещенной в газетах злостной лжи, где мне приписывается отвратительная позиция в отношении Вас. Я итальянец и, как все мои соотечественники, воспитан чтить искусство; кроме того, как джентльмен, я никогда бы и не подумал даже занять в отношении Вас, бессмертный артист, столь гнусную позицию, какую приписали мне американские газеты, информированные какими-то недобросовестными журналистами. Примите уверения в моем совершеннейшем уважении и преданности.

Джакомо Спадони».

В письмах на родину Шаляпин обещает вернуться после очередного американского турне. «Красная газета» сообщает: певец прибудет в Ленинград весной 1924 года. Однако и эту весну артист проведет в Америке. По окончании сезона Федор Иванович едет в Европу. Лето — время отдыха, поправки здоровья. «Проклятая болезнь привязывает меня к докторам, к Парижу. У меня все тот же старый гайморит, и, вероятно, придется делать операцию…» — пишет он Горькому в Сорренто. До операции Шаляпину предстоят концерты в Германии. Он ждет в Берлине гонцов из России — И. В. Экскузовича и И. Г. Дворищина, чтобы обсудить обстановку, наметить репертуар. В письмах друзья зовут его в Ленинград, обещают торжественное празднование 35-летия его работы на театрах. Но на назначенное свидание ни Экскузович, ни Дворищин не явились. Шаляпин заключает новые договоры: «Так как вы не приехали вовремя, то я снова заключил контракт с Америкой, Германией, Австрией и Австралией и снова в Россию не попаду года 2 ½ — жаль!» — пишет он Дворищину.

А в Москве в январе 1927 года «Комсомольская правда» публикует стихотворение-манифест «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому», примечательное не только поэтическим комментарием предпринятого Горьким политического виража, но еще и точным предсказанием грядущих событий в жизни Федора Ивановича Шаляпина:

Очень жалко мне, товарищ Горький,что не видно                           Вас                                      на стройке наших дней.Думаете —                 с Капри,                               с горкиВам видней?…………………Оправдайтесь,                        гряньте!Я знаю —               Вас ценит                                  и власть,                                                   и партия,Вам дали б всё —                                    от любви                                                    до квартир.Прозаики                      сели                               пред Вами                                                      на парте б:— Учи!              Верти!—Или жить Вам,                           как живет Шаляпин,раздушенными аплодисментами оляпан?Вернись               теперь                            такой артистназад             на русские рублики —я первый крикну:                              — Обратно катись,народный артист Республики!..

Так в поэтической форме впервые прозвучала серьезная политическая угроза.

«Письмо…» Маяковского Горькому, по сути дела, открыло агитационно-политическую кампанию по возвращению деятелей культуры в «материнское лоно» социалистической державы. Маяковский, сам недавно вернувшийся из большого зарубежного турне, гневно обличал капиталистическую действительность и раздавал щедрые обещания творческого и бытового процветания. Цитирующий эти строки — «Я знаю — Вас ценит и власть, и партия, Вам дали б всё — от любви до квартир» — автор книги «Гибель буревестника» А. Ваксберг весьма резонно замечает: «Вряд ли он мог пообещать эмигранту (именно так называл Маяковский Горького) вполне конкретные столь ценимые его адресатом земные блага, если бы он не имел на этот счет специальных разрешений от тех, кто ими располагал». Думается, что «специальными указаниями», во всяком случае идеологического порядка, Маяковский был наделен и в отношении Шаляпина. Пролетарский поэт резко противопоставил Шаляпина Горькому, показательно развел их по разным лагерям и практически дал сигнал публичной травли певца…

В марте 1925 года, когда артист гастролирует по Америке, семья в Париже переселяется в новый дом на улице д’Эйло. Покупка дома, безусловно, событие в жизни Шаляпина. Положение артиста упрочилось настолько, что он становится владельцем недвижимости. Дом для семьи не только осуществление важной для Шаляпина мечты об устойчивом укладе, но и статья регулярного дохода. Семья занимает один этаж, остальные квартиры сдаются внаем. «На доллары купил я для Марии Валентиновны и детей дом в Париже (не дворец, конечно, как описывают его разные люди), но, однако, живу в хорошей квартире, в какой никогда еще в жизни не жил», — сообщает Шаляпин Горькому.

Улица д’Эйло, названная в честь сражения Наполеона при Прейсиш-Эйлау, отходит от площади Трокадеро. Неподалеку Сена, тенистые сады. Шаляпины поселяются в богатом, чопорном районе Парижа. Дом пятиэтажный (первый этаж, как обычно в Европе, жилым не считается). Квартира певца похожа на музей: старинная мебель, гобелены, вазы, статуэтки — Федор Иванович ценит антиквариат. На стенах картины, главное украшение кабинета хозяина — кустодиевский портрет. Он бросается в глаза каждому, кто переступает порог шаляпинского дома. А совсем неподалеку — ажурная Эйфелева башня, символ французской столицы.

Шаляпин просит старшую дочь Ирину и Исая Григорьевича Дворищина прислать из России дорогие сердцу вещи, чтобы обжить новый дом: «Нельзя ли все мои ленты от венков (их, ты помнишь, очень много) переслать Марии Валентиновне в Париж. Она хочет украсить ими комнаты моих детишек. Если да, то возьми их, упакуй и пошли. Постарайся, дружище!»

Впрочем, сам хозяин — редкий гость в своем доме. В дальнее турне в Австралию и Новую Зеландию Шаляпин берет с собой Марию Валентиновну, Стеллу, Марфу, Марину и Дасю. К этому времени все дети и от первого, и от второго брака, кроме старшей Ирины, живут с ним.

Федору Ивановичу все труднее ездить на гастроли одному. Мария Валентиновна готова сопровождать мужа, но в Штатах Шаляпины неожиданно подвергаются шантажу. Артиста обвиняют, как он сообщает дочери, в «незаконных сожительствах с Марией Валентиновной». Приходится откупаться — платить импресарио и назойливым журналистам, вознамерившимся было «помусолить» частную жизнь Шаляпина: в пуританских Штатах это могло отразиться на гонорарах артиста. (История живо напоминает Шаляпину обструкцию, которую устроили Горькому, приехавшему в Америку с Марией Федоровной Андреевой в 1906 году.) Федор Иванович пишет Ирине: «Я как-то просил мать сделать со мной развод — она из глупой фанаберии отказалась. Теперь я думаю, что придет день, когда из-за этого я лишусь работы… и уже не в состоянии буду поддерживать всех вас, потому что в Европе заработать столько НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО! Я еще раз поговорю с ней… Думается, что она не захочет быть врагом всем нам вместе».

Через некоторое время Шаляпин собирается с духом и обращается к Иоле Игнатьевне:

«…слушай, Иоле! Я уже не молодой человек. В последнее время стал немного прихварывать… Ездить всюду, как раньше, один, я уже не могу. За мной нужен присмотр какого-нибудь человека. Но человек этот, Мария Валентиновна, ездить со мной всюду не может, ибо рекомендовать ее моей женой по закону я не могу, и на этой почве нынче в феврале меня шантажировали некоторые мерзавцы — пришлось заплатить деньги, чтобы не раздувать истории. Раздутая история лишила бы меня самого существенного из всех моих заработков, а эти заработки как раз составляют необходимое существование и тебя, и меня самого, и всех детей. Ты сама знаешь, что у меня на шее не менее 26 человек. Ответственность моя огромна, и я, конечно, вынужден путешествовать и работать в тех странах, которые наиболее широко оплачивают мой труд. Наконец: девицы уже на возрасте и должны будут выходить замуж. Каково положение их, бедняжек, когда у них есть „незаконный“ отец, имя которого им разрешено носить, и мать, имя которой различается от их собственного. Все это осложняет именно их жизнь и приносит им лишь огорчения… Ты же видишь, что раньше, когда наши дети были малышами, я никогда не проронил ни одного слова о разводе… Верю в твою дружбу и надеюсь, что сейчас ты покажешь ее на деле. Повторяю, что материально я всегда буду делать все, что в моих силах…»