Читать интересную книгу Победитель - Андрей Волос

Задняя часть салона была вдобавок заставлена разноцветными коробками. «Sharp», «Panasonic», «Sony», «Thomson»… Плетнев присмотрелся. Ну да. Магнитофоны… телевизоры… видеомагнитофоны…

Солдаты с носилками впереди них стояли, озираясь и не зная, куда их поставить.

На скамье справа расположились два совершенно незнакомых человека в штатском с гладкими, чисто выбритыми лицами.

— Операции такого масштаба требуют серьезной подготовки, — негромко толковал один.

Второй махнул рукой.

— О чем говорить! Я тебе больше скажу: это чистой воды головотяпство!..

— Чьи коробки? — спросила Вера.

Махавший рукой поднял на нее удивленный взгляд.

— А что?

— Уберите!

— Куда?

— Не знаю, куда! — возмущенно сказала она. — Вы видите, раненых негде размещать!

— Да куда же я их дену, красавица? — ухмыляясь, поинтересовался этот тип.

— Постой-ка здесь, — сказал Плетнев Голубкову. — Не упадешь?

— Это ваше дело! — крикнула Вера. — Освободите салон!

Плетнев протиснулся к ним.

— Кому что здесь неясно?

— Носилки можно и в проход поставить! — сообщил ближайший к нему.

— Я сейчас не носилки, а все твое барахло тебе в проход засуну!

Высказав это обещание, Плетнев пнул одну из коробок. Из нее послышался веселый звон.

Штатский вскочил с криком:

— Вы с ума сошли!

— Ну что ты! Ты не видел, как я с ума схожу! Витек, помоги!..

Аникин, появившийся в салоне, моментально оценив ситуацию, схватил короб с телевизором и швырнул его в боковую дверь. Последовавший громкий хлопок являлся, очевидно, звуком взорвавшегося кинескопа.

Коробки так и мелькали, вылетая на бетонную полосу. Судя по жизнерадостному выражению лица Аникина, занятие пришлось ему по душе.

— Ах, бляха-муха! — подбадривал Голубков. — Пеле! Гарринча!

Оба как будто и впрямь сошли с ума. В принципе, можно было, наверное, и коробки эти уместить в самолете. Но Плетнев безжалостно швырял их на бетон, и каждый всплеск ярости освобождал что-то в душе. Каким-то целительным, что ли, это занятие оказалось…

Он пульнул последнюю и остановился, тяжело дыша. Ему хотелось потрясти головой. Поднес ладонь и жестко провел по лицу. Окружающее быстро выплывало из багрово-сиреневого тумана.

— Вы еще пожалеете! — закричал один из штатских.

Аникин оглянулся. Обвел взглядом салон. Раненые смотрели на них испуганно.

— Смотри, как бы прямо сейчас этого не случилось, — буркнул Аникин невпопад, но угрожающе, и пошел к выходу.

Двигатели уже выли, набирая обороты.

— Спасибо, — скованно сказала Вера. — До свидания!..

Рев авиационных турбин глушил ее голос — он казался тонким и плоским как бумага.

Ему стало ее ужасно жалко. Но он не знал ни того, как эту жалость проявить, ни даже того, хочет ли она его жалости.

— Да не за что, — с досадой ответил Плетнев. — До свидания.

Наверное, ему нужно было сказать все как есть. Что он любит ее. И что ему жаль с ней расставаться. И что он найдет ее, когда вернется в Москву. И что он не виноват в том, что случилось… Точнее, он тоже виноват, но… но кто же знал, что так получится?.. Он виноват, но… но ведь у них работа такая… Поняла бы она его или нет?..

Плетнев сунул руку в карман. Нащупал холодный кусочек металла. Он его как-то успокаивал… В общем, вместо того чтобы сказать что-нибудь связное, нервно крутил в пальцах пулю и хмурился. И не знал, что сказать. И потом: что если Вера посмотрит на него, как… ну, как смотрела в этом проклятом Тадж-Беке!

— Что это?

— Где? А, это… неважно. Ерунда, — сунул пулю обратно в карман и резко сказал: — Ладно, до свидания!

И не оглядываясь пошел к выходу.

Аппарель поднялась. Самолет начал рулежку.

Новый год

У Ивана Ивановича, державшего в руках винтовку Амина, было очень торжественное лицо.

Что касается резидента Мосякова, то у него лицо было не торжественное, а торжествующее.

Резидент взял винтовку и как следует ее рассмотрел. Приложился, целя в окно. Отнял от плеча, снова рассмотрел и опять приложился, сощурив глаз.

— Восемь прицелов, говоришь?

— Так точно, — гордо ответил Иван Иванович. — Дальность боя два километра.

Резидент опустил винтовку и с сомнением посмотрел на Ивана Ивановича.

— Ну, без малого, — поправился Иван Иванович.

* * *

Группу поселили в одном из посольских зданий. Это было что-то вроде ведомственной гостиницы. Две лампочки в простом абажуре. Четыре застеленные кровати. Радиола «Ригонда» на подоконнике — сейчас из нее негромко пел Утесов: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка!..» В углу стояли четыре автомата, два ящика с патронами, валялись подсумки. На столе — консервные банки, граненые стаканы, несколько бутылок водки, лепешки, пяток луковиц.

Плетнев валялся на кровати, прислонившись к спинке, и рассеянно вертел свою пулю.

Первухин сидел у окна. Он лениво покручивал верньер радиоприемника. Утесов сменился французской речью, речь — совсем уж невнятным шумом… Потом зазвучала афганская, что ли, музыка… Снова речь — теперь уже по-английски… Плетнев хотел было тормознуть его и дождаться новостей — все-таки любопытно, что, например, американцы про все это наврут… но подумал: какая разница? — и сдержался. Потом затренькал какой-то джаз.

— И куда все провалились? — риторически спросил Первухин, оставляя приемник в покое. — Так и Новый год прозеваем…

Распахнулась дверь. Аникин впятился, неся заиндевелое дерево. Кроме того, в руке у него была пустая пулеметная лента.

— Ну ни фига себе! — сказал Первухин, поворачиваясь и разглядывая. — Елка!

— Это не елка, — поправил его Аникин. — Это, брат, что-то типа можжевельника, что ли… Хрен поймешь. Сторож говорит, арчой называется.

Насвистывая, Аникин взял три автомата, поставил арчу, подпер с трех сторон автоматами и обмотал концы стволов брезентовым ремнем. Теперь деревце стояло как в треноге.

Первухин хмыкнул.

— Твою бы прыть — да в мирных целях…

Он выбрал одну из консервных банок и оглянулся, ища нож.

Аникин уже пристраивал на ветки пулеметную ленту.

— Не боись — голь на выдумки хитра! Все в лучшем виде будет. Это у нас канитель… Куда! — Лента с шорохом съехала, он снова начал ее прилаживать. — Что ж мы, не люди, что ли? Война войной, а Новый год по распорядку.

— А ты чего валяешься как говядина? — спросил Первухин.

Плетнев пожал плечами.

— Пусть валяется, — распорядился на его счет Аникин, вставляя свечу в гранату без запала. — Сейчас я ему работку придумаю… Во!

И горделиво показал Первухину.

— Молоток, — одобрил Первухин.

Аникин воткнул таким же образом еще несколько свечей, пару поставил на стол, остальные под елку.

Потом кивнул на бутылки.

— Может, накатим? Для разминки…

— Погоди. Михалыч придет, тогда уж. Ты мне лучше нож дай.

— Штык возьми, — посоветовал Аникин.

Он вынул откуда-то моток ниток и высыпал на кровать Плетнева пару горстей автоматных патронов.

— Давай, действуй, — предложил он. — Берешь вот так… делаешь петлю…

Дело было кропотливым. Трудились молча.

— Хватит, пожалуй, — сказал Аникин минут через десять. И принялся развешивать патроны на ветки.

Первухин принялся бодро скрежетать штыком по консервной жести.

— Все-таки непонятно, — сказал Плетнев.

— Ты о чем? — спросил он, отгибая крышку банки.

— Непонятно, зачем мы все это делали… А? Ты понимаешь?

— Ты о чем?

— Покрошили народу… своих потеряли. Зачем? Что-то изменилось? Поменяли одного правителя на другого — и что? Кому все это надо? Ты думал?

Первухин вскинул на него взгляд сощуренных, неожиданно похолодевших и колючих глаз.

— А это не наше дело — думать! Не наше дело рассуждать, кто прав, а кто нет! Мы должны думать, как лучше приказ выполнить! Так уж армия устроена! Мы его выполнили? — выполнили! Все! Тут победителей не судят, с ними считаются!

Было слышно, как свистит ветер в оконных щелях.

Первухин сам же и нарушил молчание — усмехнулся и сказал со вздохом:

— В общем, чего уж там! Наше дело телячье!..

— Верно, — согласился Аникин, а потом хрипло пропел, копируя Высоцкого: — Жираф большой, ему видней!

— Во-во, — со смехом отозвался Первухин. — Что там! Наливай да пей!

Дверь открылась, зашел Ромашов, за ним еще шестеро.

Ромашов скинул куртку и кивнул на стол:

— Ну что? Приступим?

Первухин облизал штык.

— Как спина-то?

Ромашов невольно поморщился и машинально потер поясницу.

— Полегче. Видно, камень мелкий был…

— Ну да, — кивнул Первухин. — Большой нам пришлось бы тебе на могилку поставить…