И вот, когда мы молились, к нам в комнатку зашел папа. Он молчал, стоял и слушал. А у меня будто горло ватой забило, я молиться уже не могла. Нет, ничего он такого грубого не сказал, и не насмеялся, нет. Он так на нас на всех глядел, будто тоже хотел встать на колени и помолиться вместе с нами. Я-то раньше не понимала, почему люди делают вид, что молятся, если они совсем не верят в Бога. Вот я не верю, и мое неверие твердо. Но перед глазами детей я молилась так, как бабушка когда-то; так, как если бы верила в Бога по-настоящему. Генрих, ведь ты меня уже спрашивал об этом, в последнем твоем письме: верю ли я в Бога? В том неотправленном письме я ответила тебе, я так и написала тебе откровенно: не верю, - легко, будто сама смеясь над собой. И сейчас я твердо повторяю тебе: не верю. Тут, под землей, я это поняла раз и навсегда. И вот странно: в Бога-то я не верю, а в дьявола, значит, верю? Это искушение? Я чувствую себя будто облепленной грязью. Почему я молилась вместе с детьми? Потому что мне захотелось умыться, вымыться в чистой воде... чисто вымыть с мылом грязные руки. Не знаю, как тебе объяснить. Поразмышляй над этим, ладно? Ты как-то все умеешь соединить или распутать. Ты всегда умеешь все убедительно сплести или, напротив, расставить по полочкам. Я помню, как ты сказал мне: надо изучать логику. Я согласна. Я тут решила: когда весь этот ужас закончится и мы вернемся домой, я попрошу папу отыскать мне все книги, о которых говорил мне ты. Я соберу их все и увезу с собой и буду читать, когда мы улетим на юг.
23 апреля 1945
Нам запрещено выходить в сад гулять. В городе очень много людей, раненных осколками бомб и снарядов...
...Люди куда-то исчезают. Я вижу все меньше знакомых лиц. Люди приходят и прощаются с папой и мамой, будто уходят ненадолго. Но больше не возвращаются никогда.
Нынче мама привела нас к господину Гитлеру, и мы все вместе пели песни Шуберта. А папа пытался исполнить на губной гармошке хорал Иоганна Себастьяна Баха соль-минор. Мы веселились. Господин Гитлер пообещал нам, что домой мы вернемся совсем скоро: с юго-запада на Берлин движется наша большая армия, много танков.
А папа объяснил мне, что президент Геринг вовсе не изменник родины; просто он думает, что мы, кто скрылся в подземном убежище, не можем отсюда ни с кем наладить связь. Но это не соответствует истине. Папа сказал еще, что вокруг нас, как крысы, развелись предатели и трусы.
Нет. Трусы не все. Я трижды сегодня спускалась вниз, в комнаты правительства; и я видела там министра фон Риббентропа. И я услышала, как он просил господина Гитлера и папу: я не хочу отсюда уходить, пожалуйста, оставьте меня здесь, рядом с вами. Папа разъяснял ему что-то так долго и терпеливо, а господин Гитлер жестко и коротко сказал, как обрубил: от дипломатов нынче никакой пользы, лучше возьмите в руки автомат, и это будет самая прекрасная дипломатия. Когда фон Риббентроп выходил из комнаты, у него по лицу текли слезы. А я стояла у двери, как приклеенная, и не могла приказать себе отойти в сторону.
И вот я подумала: а правда, какая же польза от нас? Что касается меня, я осталась бы с родителями, а малышей надобно отсюда увезти. Они такие тихие, в игрушки не играют. Мне больно глядеть на них.
Если бы хоть на минуточку увидеть мне тебя и говорить с тобой! Мы бы точно смогли придумать что-нибудь. Ты бы обязательно придумал! И я даже знаю, что. Ты бы придумал, как вызволить отсюда малюток и отвезти их к нашей бабушке. Как мне объяснить это всем?! Не знаю...
(несколько раз, очень тщательно зачеркнуто) 25 апреля 1945
Я сержусь на маму. Она сказала мне, что попросила доктора Швегерманна дать мне такую таблетку, от которой спят целые сутки. Мама считает, что у меня нервы не в порядке. Ложь! Я просто не все понимаю, как надо, а по-хорошему мне ничего никто не объясняет. Нынче господин Гитлер на кого-то так сильно, страшно кричал, а я просто спросила, на кого он так орет; а папа в ответ наорал на меня. Мама рыдает и молчит. Что-то плохое произошло. Хельмут ходил в нижние комнаты и там услышал, что говорила секретарь-машинистка фройляйн Кристиан: Геринг - предатель. Но мы все уже знаем, что это неправда; зачем же ее повторять?! Странно то, что он не может никого прислать за нами, а я-то видела тут совсем недавно генерала Грейма с его женой Ханной: они прилетели на самолете с юга. Это значит, отсюда можно улететь! А если самолет будет маленький, можно договориться посадить только одних малюток, без Хельмута. Хельмут так и сказал: я остаюсь с папой, с мамой и с Хельгой, а Хильда полетит с малышами и будет о них заботиться. Я согласилась с этим, а может, зря, ведь было бы лучше, если бы Хельмут тоже улетел. Я слышу ночью, как он плачет в подушку. А днем он такой молодчина: всех смешит веселыми шуточками и играет с Хайди, подменяя меня.
Генрих, вот лишь теперь я поняла, какое горячее чувство любви у меня в груди - к Хельмуту и к сестренкам! Вот еще чуть-чуть они подрастут, и ты сам увидишь, какие они! Они настоящие друзья, хоть еще такие маленькие! Снова я вспоминаю, как ты сказал мне: как это превосходно, что у тебя пятеро младших, ты впятеро счастливая, а я с Анхен только вдвое. Как я их люблю... А сейчас прилетел, сказали, еще самолет, он сел на аэродроме Ост-Вест...
Генрих! Я видела твоего отца! Он здесь, с нами рядом! Сейчас все расскажу тебе! Он спит сейчас. Он ужасно устал. Он прилетел на каком-то непонятном смешном самолетике и сказал нам так: "Я приземлился на головы русским". Сперва его не узнал никто - в бороде, в усах и в парике, да еще в фельдфебельской форме. Только одна Блонди его узнала; она обнюхала его, поднялась на задние лапы, передние положила ему на грудь и радостно била хвостом. Так сказала мне мама. Я побежала к нему, а он - только представь себе! - хотел поднять меня на руки, как в былые времена! Будто я маленькая! Мы так хохотали! Он рассмотрел меня и грустно сказал: "Ты вытянулась, как стебелек без света".
Мама велит мне заканчивать письмо, потому что его сейчас могут взять и передать.
А я не знаю, как завершить: я толком тебе еще ничего не сказала...
Генрих, а я... (эти два слова тщательно зачеркнуты, но их можно прочитать)
Почти на час прекратился обстрел. И мы вышли в сад. Наша мама беседовала с твоим папой. А потом у нее заболело сердце, и она сказала, что посидит и отдохнет молча, одна. Твой папа отыскал весенний нежный крокус и преподнес его мне. Я спросила его, что будет с нами. Он ответил: "Я хочу вас отсюда забрать". И говорил еще, что ему надобен другой самолет, и, когда он добудет его, он прилетит за нами всеми и за нашей мамой. "А если я не вернусь, значит, меня сбили. Тогда сами выйдете на волю из-под земли. Вас должен вывести верный сахиб". Я видела: мама кивнула ему. У мамы лицо просияло изнутри. Твой папа сказал мне: не бойся ничего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});