Закашлялся. Покачнулся сильнее. Ринулись двое, с двух сторон подхватили под руки. Он устоял. Шепот гулял по душной комнате: Фюреру плохо, Фюреру дурно.
Он выпрямился. Ева сидела бестрепетно. Косила глазом. Он ощупывал глазами ее нарумяненную гладкую щеку, хрящик ее тонкого носа, ее русые кудри, умело заколотые чуть выше ушей, ее изящные ушки с изумрудами в мочках. Она всегда умела одеваться. И украшаться. Он так и не дал ей стать актрисой. Большой актрисой. У нее были задатки, но, он видел это, не было воли к действию. Она так и осталась женой. Кухаркой. Домашней шлюшкой. Молельщицей за него в кирхе.
- Дети, - пробормотал он. - Где наши дети?
Все замолкли за столом. Положили на скатерть вилки и ножи. Ждали.
Кажется, они все испугались; иначе почему же у всех стали такие белые, такие мучнистые, блинные лица?
- Где наши дети?! - крикнул он, и капля его слюны попала Еве на голое белое плечо. - Где наши дети, я тебя спрашиваю?!
Уже бежали с каплями в мензурке. Уже колыхали перед ним чьим-то мещанским веером. Кричали: успокойтесь! Мотались длинные, уродливо вытянутые фигуры, болтали пустыми рукавами, мелькали белые, желтые, изрытые оспой времени тарелки, чашки, селедочницы, супницы, изгибались червями и округлялись губами, испытавшими лютый страх, печенья и безе, сбивались кеглями плотные и худенькие женские тела, ложились на землю, на траву под ветром, сдернутые со столов снежные скатерти. Пир плыл прочь, уплывал из-под ног, как уплывала вредная, жгучая жизнь, вспыхивал молниями ложек, тонул половниками в сладком и горьком вареве -- повара казнить! Лакея казнить! Официанта...
Туда-сюда размахивал ворвавшийся под землю вешний ветер штанами и кителями, рубахами и галифе, сапогами и туфлями, саксофонами и трубами -- откуда тут джаз-банд, а, это Ева пригласила на нашу свадьбу! Что вы тут играете?! Наши поражения?! Запретить! У нас были только победы! И будут только победы! Победы... только...
В хрипящую глотку вливалось пламенное, едкое. Он хотел выплюнуть в лицо дающему, а проглотил покорно, как ребенок. Улыбка мгновенно превратилась в гримасу отвращения. Ева снова вынула из-за корсажа обшитый фламандским кружевом платочек. Вытерла ему губы. Как ребенку.
В ее руках он почувствовал себя ребенком. Как давно он не чувствовал себя так.
Сладостное чувство. Смешное. Презренное. Зачем?
Он хотел пожать плечами -- жесткий как дерево мундир не дал ему это сделать.
Хотел встать, а встала Ева.
- Любимые друзья! - Бокал в ее руке дрожал. Дрожали и колыхались возле нее цветные чужие одежды, рукава, буфы, лацканы, полы. - Мы все прекрасно понимаем! Наш Фюрер переутомился! Такая трудная война... так тяжело... так...
- Заткнись, - раздельно сказал он, и она услышала.
Выше подняла бокал. Рука дрожала.
И вдруг перестала дрожать.
Ева превратилась в ледяную статую. В богиню Фрикку.
Один, гляди на свою достойную супругу, Один. Она не подведет в последний час.
Ледяные губы раскрылись. Ледяное дыхание вылетело наружу.
- Мы храбры. Мы сильнее всех. Пусть война грохочет в Берлине. Мы еще возьмем реванш. Мы еще... - Лицо стало цвета льда. - Выиграем эту войну!
Народ встал и зааплодировал.
Аплодировали стоя мундиры и гимнастерки. Пояса и чулки. Сорочки и кальсоны. Бусы и перстни. Носки и башмаки. Сапоги и воротнички. Облаченье рукоплескало, а люди истаяли. Разошлись дымом. Рассосались болячками. Сгорели. Сожглись.
Там, во дворе, поверх Бункера; под солнцем и ветром.
Апрельские почки дрожат, распускаясь. Ева говорит. Что, она сама не понимает. Пусть мелет что хочет. Надо выпить. Надо закусить. Ешьте, дорогие гости! Пока еще жадно раскрывается глотка, трясется кадык. Где их дети, крикнул он? Так вот же, вот! Она ответила. Она показывает рукой на дверь.
И дети входят.
Они входят чередой, вереницей. Вглядеться в их лица! Упасть на дно их глаз. Приказ Фюрера. Не слышат?! Он слышит, как голуби ходят там, наверху, по влажной земле. Как лезут наружу клейкие зеленые листья тополей. Жизнь. Она было до него и будет потом. Воронки войны зарастут травой. Тогда к чему было все?
Дети все входили и входили в дверь, и он устал считать их по головам, как скот. А они все шли и шли. Целый зал. Целый барак. Целый концлагерь.
Дети заняли все свободное место в свадебном зале. Глаза Евы округлились, в них снятым со студня жиром плавал мерзкий ужас. Медленно закрылась дверь. Если он бредит, о мой Бог, прерви, разруби этот бред.
Дети открыли миленькие ротики и запищали, галчата в гнезде:
- O, du lieber Augustin, Augustin, Augustin!
Гитлер беспомощно оглянулся на Еву.
Ева застыла ледяной статуей.
Он обвел глазами гостей.
Офицеры превратились в ледяные горы.
Он пытался заглянуть туда, дальше, за снежные головы и ледяные затылки. Бесполезно. Ничего не видно. Дети заслонили все.
Дети старательно пели "Августина", отчетливо и жестко артикулируя, плотно, со вкусом выговаривая простые слова, правильно, безупречно интонируя -- они пели как взрослые, они пели как старики, и его охватил ужас. Это не дети! Не его дети! Неужели Ева сделала столько абортов?!
Он жалко вытянул вперед руку. Потом поднял выше. Еще выше. Он хотел жестом прогнать детей, а получилось, он салютовал им их древним обрядовым жестом, он же сам и выдумал его, и насадил повсюду в Рейхе: хайль! Славьтесь, нерожденные дети! Славьтесь, живые! Слава замученным! Слава убитым!
- Хайль, - пусто, ледяно, глазами навыкате уставившись в пустое пространство, шепотом сказал он.
Дети взялись за руки и медленным, диким хороводом пошли вокруг изысканно сервированных свадебных сумасшедших столов.
Опустил глаза. У него на плече, на заляпанном майонезом, с мокрыми пятнами шнапса, жестком как сталь мундире белым снежным погоном лежал Евин кружевной носовой платок.
[интерлюдия]
Так говорит Хельга Геббельс:
Генрих, мое солнце!
Может быть, я неправа: я так и не послала тебе мой ответ на твое письмо. Сейчас мне кажется, что я непременно должна была его послать; его можно было бы дать доктору Мореллю, он сегодня покинул Берлин, и доктор смог бы передать письмо тебе. Но, ты знаешь... я взяла и перечитала то, что написала тебе; и меня разобрал смех, а потом меня охватил стыд. Ты всегда говоришь мне не о простом, а о сложном, о том, над чем надо много думать, что требуется глубоко осмыслить, а я, вечная торопыга, я ведь привыкла всегда всех поучать, тыкать носом, и я понимаю: я ответила тебе совсем не так, как хотела, и не такой это ответ, которого ты ждал. И вот я решила хорошенько подумать - у меня для этого есть время, мне некуда спешить. Нынче днем мы перебрались в убежище, это такой подвал прямо под самой рейхсканцелярией. Тут много света, но жуткая теснота, не развернуться; а если спуститься ниже, там кабинет отца и каморки телефонистов. Я не знаю, можно ли звонить оттуда в город, и не знаю, есть ли сейчас телефонная связь. На Берлин бесконечно падают бомбы, все время налеты, пушечные обстрелы, и нам мама объяснила, что здесь, под землей, мы в безопасности, и тут можно переждать это тяжелое непонятное время. Я подслушала разговор взрослых: они говорили, что можно улететь отсюда на самолетах, а потом папа мне сам сказал, чтобы я была наготове - если вдруг придется срочно бежать, чтобы я помогла мамочке собрать младшеньких, и мы все, возможно, улетим из Берлина на юг.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});