и сильный свет Луны заливал уже нас двоих. Ну вот… нет человеку ни сна, ни отдыха. Но возле него, в его руках было так тепло и хорошо, так надежно! И уже не одиноко. Чуть постояв так, я неохотно шевельнулась, чтобы отстраниться, но он прижал меня крепче, и тут я почувствовала… И притихла, соображая, что мне сейчас делать — в такой ситуации? Потому что платоническим отношением вот это… там, очень трудно было назвать.
— Сейчас мне хочется — от радости, — повернулся Георгий так, чтобы я стояла спиной к окну: — Луна — не твоё, не смотри, под ней ты совсем бледная… снова страшно за тебя. Твоё — Солнце, Манюня… Мне на тебя когда-то указало Солнце, показало тебя всю, — грел он мне ухо своим шепотом, — знаешь, как я увидел тебя первый раз?
Я судорожно втянула воздух, пытаясь мыслить…
— Возле окна… и тебя всю заливало Солнце, ты буквально купалась в нём. Я тормознулся и стоял, глаз отвести не мог… и пропал, Мань. Ты стояла там голая — для меня… открытая только для моих глаз. Опять я не то, да? — напряженно хмыкнул он, чувствуя, как напряглась и я: — Так это правда жизни. В то время только так… через это всё воспринималось, через женскую красоту. Дальше — больше. Потянулся узнать тебя, наблюдал, видел и стало вообще без шансов, потому что ты — это ты, — провел он рукой вверх по спине и чуть сжал затылок, заставляя меня приподнять голову. Прошептал: — Я пятнадцать лет тебя люблю и хочу. Неправильно ты сегодня сориентировалась.
— А одни кости… — в отчаянии прошептала я, с острым стыдом чувствуя его пальцы на своих ребрах.
— Интересно ты мыслишь… Как специалист тебе скажу, — улыбаясь, бормотал он мне в губы, — у тебя изумительной красоты костяк, Мань. От его пропорций и соотношения длины разных костей зависит гармония сложения. У тебя она безупречна, идеальна… — коснулся он моих губ своими. Осторожно, тепло, мягко — раз и два, и три…
Я и верила, и не верила себе. Но всегда верила Раулю. И только он сейчас мог увидеть во мне хоть какую-то красоту. Да, Господи — пускай того же костяка! Больше ничего же и не было! И я отпустила себя так, как захотелось — становясь не послушной и покорной, а жадной и нетерпеливой. Почти невыносимо, до дрожи просто хотелось протянуть руку туда, где в меня упиралась приятная твердость. Мягко сжать и испытать, наконец! Узнать первый раз за пятнадцать лет — как это? Когда оно ужасно далеко где-то — в отголосках памяти? С трудом поборов дурное желание, я обняла его за шею, притягивая к себе. Поцелуй углубился и стал ответным — дразнящим и требовательным, пьянящим и многообещающим. Мы задыхались — он и я, меня будто тащило куда-то волоком, затягивая в обморочно-сладкий круговорот. Стало трудно дышать и я с трудом разлепила веки, отстраняясь. Постепенно проясняющийся взгляд упал на кровать… и будто холодной водой облили.
А Георгий не отпускал, прижимая мою голову к своей груди и выравнивая дыхание. Слушая полное и звучное биение его сердца, я ликовала — живое, оно опять бьется для меня здесь и сейчас. И ужасалась — что мы делаем?!
— Ты нашел меня, — сделала я окончательный вывод.
— И больше не отпущу, — согласился он.
— Завтра утром я уйду отсюда. Не знаю, что на меня нашло, как я согласилась на эту авантюру? Ты взял меня нахрапом!
— Тебя только так и можно, — скрипнул он зубами, — не паникуй, пожалуйста. Я сейчас уйду и не подойду к тебе завтра весь день. Кажется, понимаю — о чем ты.
— А что тут…? Мы чуть не оказались в вашей с Нуцей кровати, почти на глазах у детей, — отчаянно шипела я, — я тоже хочу тебя и нам это не скрыть… как я могу называть тебя — ласковее?
— Не выкаешь — уже за счастье, — отвернулся он, — не нужно никуда уходить — через два дня они уезжают к матери. Но ты же сейчас скажешь, что не станешь… на этой постели? Но это же бред, Маш!
— Не совсем и бред — осадок есть… Но я не это хотела — вот так просто войти и остаться здесь жить не получится. Я не в себе была после рассказа о Франсуа, не было времени задуматься… но ты приобнял меня тогда на кухне и Дато отвернулся. Так ты потеряешь детей — им не принять меня вот так — сходу. Ни одна баба этого не стоит.
— Ложись спать, утром поговорим, — глухо ответил он и развернулся на выход.
— Подожди, — в отчаянии остановила я его и прижалась, обнимая за пояс: — Не злись, пожалуйста, утром посмотришь на них и поймешь, что я права. Отвезешь меня в гостиницу… ладно — утром. Деньги должны быть… может остались в квартире?
— Твои документы и банковская карточка здесь, сколько на ней, я не знаю. Пин можно восстановить в банке, если не помнишь, — неохотно согласился он.
— Ну вот… потихоньку займемся делами, съездим спросим этого… Сергея — что ему нужно?
— Маш, какого Сергея? — шипел он, — тебя шатает! Тебе диета нужна, все назначения вовремя! Я отгулы для этого выбил.
— Уеду на два дня, — сдалась я, — а пока… не могу тебя сейчас отпустить — пошли, спать сегодня не будем… мне нужно узнать столько всего! — натянув опять на себя халат, потащила я его на кухню: — Ты любишь острую еду?
— Нет, я неправильный грузин, — шептал он мне, улыбаясь, пока мы пробирались мимо детских на кухню.
— Замечательно, — ставила я мысленно галочку, — а играешь на каких-то инструментах? Ну, может я чего-то не знаю?
— Нет, Мань, только у Серова на нервах. Но я пою… да — чего ты улыбаешься? Нет грузина, который бы не пел. Затяну как-нибудь на природе, подальше от людей… примотаю только к дереву, чтоб не сбежала.
— Тихонько, вполголоса… — просила я, — это будет самый лучший подарок на мой День рождения — он уже вон — наступил, — кивнула я на часы.
— Блин… — притянул он меня к себе на колени и уткнулся лицом в плечо. Я погладила его волосы, до фантомной ломоты в руках борясь с желанием зарыться пальцами и привычно перебирать их — не спеша, с удовольствием. Пересела от греха через стол, напротив.
Дверь в кухню оставалась открытой, теперь с кухни просматривался коридор, да и говорили мы шепотом.
— Песни шепотом не поются. Завтра утром — обязательно. Что еще?
— Всё. Я много