Читать интересную книгу Безвременье - Виктор Колупаев

Наша цель, может быть, даже ближе, чем мы полагаем. Облагодетельствовано будет все, что существует, без всякого выбора с его стороны. У меня захватывает дух при мысли о том, что мы сделаем. И даже кофе из глинозема и кремнезема не расстраивает меня. И даже самые прекрасные девушки не возбуждают меня. Все же приготовь к моему прибытию "особняк" с парой девиц, старым вином и солеными грибочками. Надеюсь, память вернулась к тебе в полной мере. Что забыл, напомню.

Но как сияет цель! Какую тьму света излучает она! Какое счастье охватывает меня при мысли о ней!

Когда-то в молодости Компьютер разрешил мне прочитать "Нравственные письма к Луцилию" Сенеки. В конце каждого письма Сенека потчевал своего адресата цитатами из древних уже и для него самого мудрецов. Вот и для тебя прекрасное изречение из Платона, которого я некоторое время знал лично: "Уж кому-кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих сограждан — для пользы своего государства, но всем остальным к ней прибегать нельзя. Если частное лицо станет лгать собственным правителям, мы будем считать это таким же — и даже худшим поступком, чем ложь больного врачу, или когда занимающийся гимнастическими упражнениями не говорит учителю правды о состоянии своего тела, или когда гребец сообщает кормчему о корабле и гребцах не то, что на самом деле происходит с ним и с другими гребцами. Значит, если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина из числа тех,

      "кто нужен на дело:

 Или гадателей, или врачей, иль искусников зодчих...",

он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль".

Наивный Платон!

Некто Ильин (впрочем, у него было около ста пятидесяти кличек), с которым я тоже познакомился в виртуальном мире, писал прямее и трезвее. В своей работе "Детская болезнь "левизны" в коммунизме" он наказывал английским коммунистам "пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы, остаться в них, вести в них во что бы то ни стало коммунистическую работу".

Вот так-то!

                                                                     Будь здоров!

90.

Некоторое время я сидел на кровати, очумело тряся головой. Перебрал вчера, что ли? И надо же мне было сунуться со своей картиной в комиссию выставкома. И знал ведь, знал, что из этой затеи ничего хорошего не получится. Жена все... И сюжет картины подкинула, и позировала, и на этот чертов выставком вытащила. Стоп, однако... Мы же с Провом через Чермет шли в скафах и шарошлемах. Потом в Смолокуровке время хорошо провели. А еще я по Космоцентру на мотоцикле катался. Фу! Какой Космоцентр, какой Чермет?! Может и есть где Космоцентр, под Москвой или возле, как его... Байконура, да только мне там делать нечего. Секретность, первый отдел, охрана. Бред! Бред, да и только. Тут красок купить — денег нет. И этот заклятый друг, Вышивалов... Вышибалов... А! Вышиваев. И вот ведь что интересно... Все на выставком подталкивали. Хвалили. Оригинально! Интересная идея! Теперь-то я понимаю. Скучно жить. Скандальчик нужен. И врагов нет, одни сочувствующие. Но как он сказал, с какой болью за Родину! "Вы что, секс хотите протащить в социалистическую действительность?" А кто-то там еще: "Как вы относитесь к продовольственной программе партии?"  "Одобряете ли ввод ограниченного контингента войск в Афганистан?" Как будто можно ввести неограниченный. "Да никак..."  "Оно и чувствуется. Идеологически вы очень неустойчивый человек". "Мало сказать — неустойчивый! Не наш человек!" Может, и не ваш. Да и не хочу быть ничьим человеком. Самим собой хочу быть... Да не всегда удается... И все же я мчался из Смолокуровки в Сибирские Афины. Выдумали назвать Тымск Сибирскими Афинами! А как же... Университет, пять вузов, отделение Академии... Мотоцикла у меня никогда не было. У Прова был мотоцикл. Постой-ка, а кто такой Пров и где эта самая Смолокуровка? И главное — не пил я вчера, друзья даже удивлялись.

Я встал, натянул брюки, толстый свитер, босыми ногами зашлепал к окну. "Привет передовикам производства!" Метель завывает, дует из всех щелей огромного, во всю стену окна. Своей мастерской у меня не было. Их получали только члены Союза художников. А я членом не был, да и, кажется, не скоро теперь стану. Это Фролов уступил, пока у него нога не срастется. С месяц, наверняка, еще проваляется в больнице. Мы тут с женой и ночевали последние недели. И ели, и пили, и все прочее, друзей тут же принимали. А пустые бутылки сдать некому.

Натянув носки и тапочки, я подошел к своей злополучной картине, сдвинул шторки, включил нижний свет. Северная Африка, Средиземное море, Европа, Скандинавия, даже Кавказ. На картине я изобразил часть земного шара. Пышнотелая женщина, в духе Тициана (так уж хотелось Бэтээр), лежала, заложив руки за голову. Чувствовалось, как остудило ее холодное прикосновение вод северного Ледовитого Океана. Огненные волосы накрыли Шпицберген. Левая нога была полусогнута в колене, пальцы погружены в бирюзовые теплые воды Средиземного моря где-то между Карфагеном и Сицилией. Правая нога, расслабленно вытянутая, изнывала от зноя Сахары и тропических ливней Нигерии. Целые страны и континенты попирала она своим тяжелым телом. Около нее полусидел — полулежал мужчина, уставший, но гордый, тоже обнаженный. Лицо женщины я изобразил со всевозможной тщательностью, не в смысле сходства с Бэтээр, а в смысле прорисовки всех деталей лица. Лицо же мужчины хотя и имело нос, глаза, рот, уши, но было неопределенным. Не то, чтобы размытым, а именно неопределенным. Нельзя было сказать, белокур он или черноволос, кареглаз или синеок, горбонос или имеет нос картошкой. Я долго бился над этим лицом. Я не хотел, чтобы оно имело конкретные черты. Оно не имело образа. Я так и назвал его: "без-образный". Эйфелева башня высилась возле ноги женщины. Останкинская — возле бедра мужчины. Да и другие города, давно исчезнувшие с лица Земли, современные, будущие в виде огромных обрубков-колонн. Даже параллели и меридианы изобразил я твердой рукой, хотя они могли и не совпадать с общепринятыми в науке. И миллионы людей, но уже маленьких, шли и бежали по этой Земле. Тут была и демонстрация протеста против нищенского уровня жизни населения Лондона. И митинг в защиту Уилмингтонской десятки, и корабли Колумба, отплывающие открывать Индию, но натолкнувшиеся случайно на Америку, и плавка стали, и бои на Африканском роге, и взрыв водородной бомбы на Новой Земле. Тяжелый "Конкорд" шел на посадку в Орли. Комбайны, как по линейке, наступали на хлебные нивы Кубани. Нитки газо- и нефтепроводов перерезали реки, школьники радостно поднимали руки на каком-то уроке, некий Сидоров пил пиво, Цезарь закрывал голову тогой под ударами мечей своих друзей. Император Николай III проводил очередной пленум Коммунистической партии Великой России. Шли поезда, шумели леса и города. Люди боролись, выполняли и перевыполняли, восставали и умирали, отдыхали и бездельничали, пели и плясали, с упоением убивали, а эти двое, огромные и прекрасные в своей наготе, не видели ничего, кроме друг друга.

"Люди работают, а эти чем занимаются?'  "Это что, символика?"  "Буржуазное растленное влияние!"  "И что же вы проповедуете этими двумя голыми телами, поправшими многострадальный земной шар?"  "Пропаганда секса!"  "Извращение!"  "Социалистический реализм тут где?!"  "А если сам увидит?"

Да ну их всех к черту! С выставкомом я сглупил. Но то, что картину нарисовал именно я, меня все еще радовало. Что-то в ней было, чего я не хотел осознавать, но лишь только чувствовал, без слов, без объяснений. Картину я назвал "Сознание и подсознание", что тоже вызвало нападки комиссии. Подсознание в ее понимание ассоциировалось с чем-то темным и неприличным.

— Смели кофе, — сказала жена, не отрывая голову от подушки.

Старый, полуразвалившийся диван, раскладывающийся на ночь, полушубок поверх одеяла для тепла.

"Фигу! — подумал я. — Где его возьмешь, кофе?" Но все же пошарил на столе. Хм... Кто-то из гостей, наверное, принес. Почему я что-то помню, а что-то путается в голове? Кофе я все же смолол. Помню вот, как однажды в Москве, в магазине напротив Почтамта я попросил взвесить мне двести граммов кофе и опешил, когда меня спросили: "Какого?" Я-то в Тымске думал, что кофе — это просто кофе. А тут был колумбийский, арабика и еще сорта три. Я в панике назвал ближайший ко мне, а вечером от друзей с облегчением узнал, что его обычно добавляют к другим сортам для улучшения цвета.

Когда запах кофе, впрочем, дрянного, распространился по мастерской, жена окончательно проснулась, выпрыгнула было из постели нагишом, но тут же напялила на себя полушубок, затолкала ноги в валенки и в таком виде подсела к столу, уголок которого я очистил для кофепития. Вид ее, в отличие от моего, был свежим и цветущим. Впрочем, я никогда не видел ее уставшей. Она отхлебнула из щербатой чашки, отщипнула корочку засохшего хлеба, спросила: