Читать интересную книгу Безвременье - Виктор Колупаев

Мар и Корень молча повиновались. Пров прикрылся до пояса снизу листом железа, взял кувалду средней тяжести, поплевал на руки и, вспомнив нехорошим словом Орбитурала, с выдохом урезал по часам. От грянувшего взрыва зазвенело в ушах. Ввалившиеся Мар и Корень убедились, что Пров жив и невредим.

— А ты говорил, Орбитурал блефует, — едва выговорил Мар и отхлебнул самогона из литровой квадратной бутылки.

Потрясенный Корень искал и не мог найти кувалду.

— Этот божественный напиток для тебя вреден, — сказал Пров и протянул бутыль Володе. — А ему так в самый раз. Держи, Корешок, век тебя не забуду. Истинно Божий человек.

Мар в миг доставил Прова к дому Савских.

— Где же вы потерялись? — очень холодно встретила их Галина Вонифатьевна.

— Освобождались от оков. Приношу свои извинения, — ответил Пров и посмотрел на Мара. — Мы вчера одну вещицу потеряли. Одолжи мотоцикл.

— Вас понял. Перехожу на автопилот. — И Мар поплелся отдыхать на сеновал.

Так уж получилось, что Пров и Галина Вонифатьевна приехали на Камень в то же самое время, что и вчера. Багряный закат полыхал за вершинами кедрача, но на сей раз в нем обозначалось нечто кроваво-зловещее, и тень крутояра лежала на мыске тяжело и угрюмо. Довольно-таки грустные мысли теснились в голове Прова. Потеря крестика, как он понимал, символизировала для Галины Вонифатьевны чуть ли не потерю веры, что было для него пустяком, для нее же — почти трагедией. И он сам был если не виновником, то уж, во всяком случае, причиной. Поэтому ни о каких объятиях и поцелуях не могло быть и речи, разве что от радости после находки.

Внимательнейшим образом изучил он следы мотоцикла и свои, определил место, где они стояли, но, увы, крестик не находился. Галина Вонифатьевна озабоченно пересыпала песок через сито, а Пров уселся на валун, наблюдая за ней и удивляясь чисто женскому терпению и настойчивости, с которыми она продолжала свои безуспешные попытки. Он прекрасно понимал, что крестик мог потеряться и где-нибудь в дороге и тогда вероятность найти его равнялась нулю. Чтобы немного разрядить гнетущее молчание, он начал:

— А что... Вы были обвенчаны с тем счастливцем, с которым не пожилось?

— Ты думаешь, я согласилась бы жить с человеком без венчания?

— Но ведь со мной-то...

Ох, зря он затеял этот разговор. Она перестала просеивать песок и уставилась на него темными, как стоящий позади кедрач, глазами.

— С тобой, не скрою, у нас была настоящая любовь. Я грешила в надежде, что ты покроешь грех крещением и венчанием. Но тебе твое гордое независимое "Я" было всего дороже. Даже перед Богом ты не согласился бы преклонить колени.

— Ты же знаешь, для тебя одной я берег сокровища своего сердца.

— Так что же ты их не отдал. Ты как безумный богатый скупец, желающий подать грош нищему, дрожал над другим сокровищем: потерять свободу и друзей, на которых ты меня разменивал. Я устала собирать крохи твоей любви, которую ты иногда дарил мне походя.

Пров молчал. В чем-то она была права. Вспомнились и другие ночи, и девицы и женщины, уже после их разрыва, но оказалось, из случайных заплат-увлечений не сошьешь одеяло настоящей любви. Он вспыхивал как порох и так же быстро угасал. И вот она, долгожданная новь встречи, и бунтует в крови прежний жар, но все отравлено прошлым, сама кровь заражена в незадачливом сердце пережитыми воспоминаниями, и любить теперь, в сорок — медленно выпивать чашу с ядом. Он смотрел на нее и не мог понять, что в ней такого особенного, исключительного, что она мучает его всю жизнь.

А потом чуть не подскочил: какое прошлое, какая жизнь, если он прибыл сюда из гдома, из будущего отравленной Земли! Но ведь помнит же он все... И она помнит... Что же это? Но мысль ушла, заглушенная обидой.

— Я виноват, не спорю, — сказал он. — Но так безжалостно растоптать мои чувства тогда, в самые счастливые годы... Прогнать, можно сказать, в шею... Мы прекрасно жили без всяких условностей, и не случайно твое искусственное замужество было неудачным. Оно и не могло быть удачным, потому что ты оставалась со мной. А если бы у нас был бы еще и ребенок... Клянусь, я бы никуда не делся.

Она поднялась с колен и выпрямилась, глаза ее засверкали гневом. Пров и сам умел говорить в такие минуты, но тут в страхе почувствовал, что она сейчас скажет нечто убийственное.

— Так вот знай: у нас был ребенок. И я изгнала его из своего тела.

— Врешь... — непроизвольно сползая на землю, пробормотал он. Ледяной холод останавливал сердце. — Врешь...

— Не вру.

Он понимал, что это чистая правда, но упорно твердил свое для какого-то самооправдания.

— Врешь... Как ты могла... Как ты посмела... — в невыразимом горе стонал он. — Ты же верующая... Как ты могла...

Слезы катились по его щекам. Все терялось и кружилось перед ним. Она казнила его словами как самый жестокий палач.

— Смогла.

— Ты же убила свое будущее... тварь... мерзавка... и мое...

— Да, я великая грешница. Когда я убивала дитя, я совершила еще более ужасный грех: я прокляла Бога.

Пров уже ничего не мог вымолвить. Он зарылся лицом в землю, жизнь из него уходила, как уходили в песок его слезы.

— И я понесла наказание, свой крест. Оно несопоставимо с моим преступлением. Но все же Бог сжалился и наказал меня. Все мое тело покрылось коростами, кожа осыпалась шелухой. Я молилась день и ночь о прощании грехов моих, и Бог в своем милосердии простил меня... Вот что ты со мной сделал.

Жуткий рев его голоса заметался эхом в скалистом разломе, пронесся по лесу.

— Тебе не будет прощения! Я снял с тебя этот крест!

Даже кедры, казалось, застыли изваяниями от этого вопля.

— С кем? С кем ты осталась?

С рыданиями он снова упал на землю.

— С Богом, — был тихий ответ, но Галины Вонифатьевны подле него уже не было.

Кругом было темно, на небе высыпали звезды. Чужие, незнакомые. Еле угадывался хребет крутояра. Убаюкивающе журчала вода на камнях. Он поднялся с трудом, окунулся головой в поток. Сразу полегчало. С трудом припомнил происшедшее, с трудом оседлал мотоцикл. Безотказный БМВ дотащил его до деревни. Мар, конечно, был у Савских. Он выскочил на крыльцо, едва заслышались хлопки двигателя. Весь хмель из него давно вышел.

— Собирались уж тебя разыскивать, — проговорил он облегченно, но вопросов деликатно задавать не стал.

Пров вошел в комнату, на свет.

— Провушка, да на тебе лица нет! — охнула тетя Дуся, поднимаясь навстречу. — На-ка, выпей вина, согрейся с дороги. Галочка, должно, наврала, что у тебя мотоцикл сломался. Так долго тебя не было.

— Я бы чего-нибудь покрепче... — невнятно пробурчал Пров.

— Да вот еще бутылка водки осталась, — засуетился протрезвевший Мар. — А я с Галиной Вонифатьевной выпью красного.

Она сидела за столом спокойная, будто ничего и не случилось. Для нее все давно было пережито. Пров опрокинул рюмку, не закусывая; молча потупился

— Так что, завтра... — заикнулся Мар.

— Едем, — коротко отрубил Пров и хлопнул вторую.

— Так ты же, вроде, собирался...

— Человек предполагает, а Бог располагает.

— Вот это верно, верно, Провушка, — сказала тетя Дуся. — Дай тебе Бог здоровья.

Меж Галиной Вонифатьевной и раскрасневшимся Маром пошла оживленная беседа, они как бы уединились, сидя рядышком. Пров в гордом одиночестве глушил водку и сознание постепенно прояснялось. Начали складываться строчки стихов.

Нет, он еще не убит, в нем еще жив поэт!

— Извините, помешаю вашей приятной беседе, — обратил он, наконец, внимание на премилую парочку, — мне бы бумагу и карандаш. Накатило кое-что написать, будет жалко, если потеряется.

Мар с поспешной готовностью предоставил переданные тетей Дусей карандаш и тетрадь, и Пров начал быстро набрасывать на бумаге летящие строки. Мар притих, стараясь не мешать великой минуте творения и, когда Пров закончил, робко произнес:

— Может, исполнишь, поделишься? В такую чудную ночь. Ведь в прошлый раз ты не допел свой романс.

— Что ж, пожалуй. Недопеть, все равно, что недопить, недолюбить. Давай гитару.

  Не буди безутешную память

  отзвучавшей мелодии дней,

  не ласкать ей, не петь ей, не ранить,

  ранить каждою нотой своей.

  Еще пылом страстей неостывших

  бродит в жилах горячая кровь,

  еще в сердце, обид не простившем,

  боль таится. И ты не готовь

  эти старые лунные сети,

  для других ты их лучше оставь.

  Жить былым слишком тяжко на свете,

  от тревог и страданий устав.

  И печальные эти просторы,

  напоенные соком любви,

  смотрят в душу мне горьким укором,

  как глаза золотые твои.

  Каждый шорох здесь прошлое будит,

  даже палые листья и те,

  нашу молодость, кажется, судят

  в неподкупном и строгом суде.

  В нем свидетелем — месяц высокий,