Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

Что она на меня так глазеет, в конце концов мне не с женушкой Ингой, а с муженьком счеты сводить. Наверно, все из-за сиропа. Больно много с ним мороки. Ночью на поле крадись, свеклу воруй, потом чисть, на мелкие кусочки режь и так далее. Нет, так быстро вы от Матерна не отделаетесь, ибо он пришел с черным псом и списком имен, что вырезаны в сердце, почках и селезенке, и одно из них можно прочесть на кельнском главном вокзале, где оно увековечено над кафельным полом, теплыми ссаками и эмалированными писсуарами: Йохен Завацкий, командир штурмового отряда номер 84, Лангфур-Северный, вел своих бойцов в огонь и в воду. А его речи — такие краткие и такие свойские! А его мальчишеское обаяние, когда он принимался говорить о Вожде и будущем Германии! Его любимые песни и любимая выпивка — «Аргоннский лес» ближе к полуночи и можжевеловка всегда и всюду, с пивком и без. И при этом ведь практичный малый. Сильная рука, честное рукопожатие. Совершенно разочаровался в коммуне[346], а потому тем более неколебимо был предан новой идее. Его акции против социалистов Брилля и Вихмана; тяжелые битвы в польском студенческом кафе Войка; ответственная операция с участием восьми человек в проезде Стеффенса…

— А скажи-ка, — вопрошает Матерн сквозь свекольный чад, удобно раскинувшись в шезлонге и словно не замечая пса, устроившегося у него в ногах, — что сталось потом с этим Амзелем? Ну, ты же помнишь. Тот чудак со своими фигурами. Которого вы отлупили в проезде Стеффенса, прямо по месту жительства.

Для пса все это звук пустой, но над свеклой небольшая заминка. Удивленный Завацкий не выпускает из рук кочергу:

— Дружище, и это ты меня спрашиваешь? Тот приятельский визит — ведь это же была целиком твоя идея! Я-то никогда ее до конца понять не мог, ведь вы же вроде дружили, верно?

Сквозь пар из шезлонга доносится ответ:

— На то были свои причины личного свойства, сейчас не время в них вдаваться. Мне вот что хотелось знать: что вы потом, я имею в виду, после того, как вы ввосьмером его в проезде Стеффенса…

Женушка Инга смотрит и промешивает. Завацкий не забывает подкладывать брикеты:

— Мы? Ну, знаешь, хватит! К чему вообще все эти расспросы, когда были мы не ввосьмером, а вдевятером, с тобой вместе. И ты собственноручно так его отделал, что у него от физиономии вообще мало что осталось. А ведь были куда более вредные субъекты. Доктора Ситрона, например, мы, к сожалению, проворонили. Успел удрать в Швецию. То есть, что значит «к сожалению»? К счастью все эти страсти-мордасти с окончательным решением и победным концом теперь-то уж позади. Вот и ты перестань ворошить. Быльем поросло, и не надо никаких упреков. Иначе я всерьез рассержусь. Потому как оба мы с тобой, лебедь мой прекрасный, одной водой мыты, и ни один из нас нисколечко не чище другого, верно ведь?

Из шезлонга в ответ слышится невнятное бурчание. Пес Плутон глядит преданно, как пес. Мелко порубленная сахарная свекла бездумно варится на огне: не вари свеклу — иначе провоняешь свеклой. Поздно, они все уже одним мирром мазаны и пахнут единогласно — истопник Завацкий, женушка Инга с глазами-плошками, бездеятельный Матерн, и даже пес воняет уже не только псиной. В огромном стиральном чане булькает и бурлит: сироп из свеклы густ и крут — от диабета мухи мрут. Вон, женушка Инга еле-еле поварешку в гуще проворачивает — а уж прошлое и вовсе ворошить не стоит. Завацкий подкладывает последние брикеты: сахар есть у нас в харче — и у Боженьки в моче.

Наконец Завацкий определяет, что продукт готов, и начинает шеренгой в два ряда расставлять толстопузые двухлитровые бутыли. Матерн вызывается помочь, но ему не разрешают:

— Нет уж, голубчик. Вот после, когда сироп разольем, пойдем наверх и пропустим по одной — там и поможешь. Такую встречу как не обмыть, верно, Инга, мышонок мой?

И обмывают — отличной картофельной самогонкой. А для мышонка Инги есть даже яичный ликер. Вообще Завацкие для таких суровых времен очень даже неплохо обустроились. Большая картина маслом, «Козы», двое напольных часов, три кресла, под ногами — ковер с оригинальным узором, на малой громкости играет «народный приемник» рядом с тяжелым дубовым книжным шкафом, за стеклами которого посверкивают золотом тридцать два тома энциклопедии, от «А» до «Я». «А» — это, считай, амнистия, поскольку гнев Матерна уже испарился; «Б» — бомбардировщик: представляешь, я в него прямой наводкой бил, а он все равно ушел, собака; «В» — вакханалия, так что будем веселиться; «Г» — Германия, ну как же, превыше всего, особенно сейчас; «Д» — это Данциг, у нас на востоке конечно красивей, но на западе лучше; «Е» — ну ясное дело, евреи, в Палестину бы их всех, а то и на Мадагаскар[347]; «Ж» — жилет, снимай-снимай, тут и так душно; «З» — заваруха: я раз пятнадцать участвовал, если не больше, да что там — раз десять за коммунистов, и не меньше двадцати вместе с наци, но когда и за кого — убей Бог, не упомню, только места, где дрались: ипподром в Оре, кафе «Дерра», Бюргерский лужок и еще, конечно, в Малокузнечном парке; «И» — это Инга, ну станцуй, станцуй нам что-нибудь этакое, на восточный манер; «К» — это коварство, ты ведь был когда-то актером[348], ну-ка, тряхни стариной; «Л» — любовь, кончай хихикать, Инга, он же Франца Мора играет; «М» — Маас, ну да, от Мааса до Мемеля[349]; «Н» — наследники, не плачь, не плачь, Инга, может, еще одного родишь; «О» — одеколон, а я тебе говорю, эти русские пьют его как воду; «П» — это папа, мой-то, говорят, на «Гюстлове» утонул, а твой?; «Р» — рогоносец, нет, ревность мы вообще не признаем; «С» — сигареты, веришь ли, за дюжину пачек «Лайки Страйки» мы получили весь этот столовый сервиз и вот еще кофейные чашки впридачу; «Т» — Талмуд, да, и этот раввин мне лично записку написал, что я гуманно с ним обращался, доктор Вайс[350] его звали, на Маттеновой слободе жил, в двадцать пятом доме; «У» — убытки, вот-вот, только их теперь и подсчитываем; «Ф» — ну конечно, только прошу тебя, не заводи опять про старое, ладно?; «X» — храбрость, ее-то было хоть отбавляй; «Ц» — целомудрие, да садись, садись же к нему на колени, не в гляделки же играем; «Ч» — часы, это швейцарские, на шестнадцати камнях; «Ш» — шуры-муры: а я тебе скажу, треугольником гораздо лучше, чем квадратом; «Щ» — на то и щука, чтобы карась не дремал; «Э» — «Эдельвейс», какая была дивизия!; «Ю» — юность, где она теперь; «Я» — янки, ты не думай, я с этими «ами» и «томми» не якшаюсь; ну вот, а теперь все вместе пойдем поваляемся. Поднимем наши чашки! У нас еще целая ночь впереди! Я лягу слева, ты справа, а Ингу-мышоночка мы посередке положим. Но псину твою не пустим, ни за что. Эта зверюга пусть в кухне ночует. Мы ей пожрать чего-нибудь дадим, хотя вроде у нее уже и так есть. А ты, дружок, если помыться хочешь, вот мыло.

И три человека, выпив картофельной самогонки и яичного ликера из кофейных чашек, ложатся — после того, как мышонок Инга исполнила сольный танцевальный номер, Матерн припомнил несколько своих актерских монологов, а Завацкий вдоволь поразглагольствовал о минувших и нынешних временах, после того, как они все вместе приготовили псу подстилку на кухне, а потом хотя и по-быстрому, но с мылом помылись — в широченную, как корабль, супружескую кровать, которую Завацкие называют своей супружеской крепостью и которую они приобрели относительно недавно по сходной цене — за семь двухлитровых бутылей сиропа из сахарной свеклы. НИКОГДА НЕ ЗАСЫПАЙТЕ ВТРОЕМ — ИБО ВЕЛИК РИСК ВТРОЕМ ПРОСНУТЬСЯ!

Матерн вообще-то предпочел бы лечь слева; что же, Завацкий, гостеприимный хозяин, согласен устроиться и справа. Мышонок Инга в любом случае остается посередке. О, старая дружба, слегка охладевшая после тридцати двух побоищ, но сейчас снова подогретая теплом и хмельной качкой широкопалубного супружеского ложа! Матерн, пришедший сюда с черным псом, чтобы судить, уже отправляет свою руку в разведку, как вдруг в самом сокровенном месте его палец наталкивается на добродушный супружеский палец боевого товарища, и оба они, объединив и удвоив усилия, поддерживая и сменяя друг друга, как когда-то их обладатели на Бюргерском лужке, на ипподроме в Оре или у стойки в Малокузнечном парке, не щадят себя ради общего дела, которое явно доставляет Инге удовольствие — еще бы, такое разнообразие возможностей и вариантов, — а ее азарт, в свою очередь, подзадоривает друзей, ибо от картофельной самогонки вообще-то клонит в сон. Теперь же у них состязание не на шутку, ноздря в ноздрю. О, ночь открытых дверей, когда Инге-мышке приходится ложиться на бочок, чтобы друг мужа мог ублажить ее спереди, а сам супруг деликатным образом с противоположной стороны — вот до чего радушно и по-рейнски просторно, хотя и по-девичьи упруго предоставляемое Ингой гостеприимное вместилище. Если бы не свербящее душу беспокойство… О, эти запутанные стежки-дорожки дружеских уз! Когда смешиваются фенотипы[351]. Когда сплетаются воедино не только тела, но и намерения, побуждения, мотивы — вплоть до убийственных, разные уровни духовных запросов, когда — при стольких-то сочленениях — возникает потребность в сложной, изощренной гармонии. Кто тут кого целует? Это ты или это я? Кто это тут вздумал кичиться правами собственника? И кто сам себя щиплет, чтобы другой вскрикнул от страсти? Кто это тут собирался судить, неся с собой имена, вырезанные в сердце, печени и селезенке? Так пусть торжествует справедливость! Каждый не прочь переползти на солнечную сторону. Каждому хочется снимать сливки. Каждому тройственному ложу нужен рефери. Да что там, жизнь так разнообразна, так неисчерпаема, шестьдесят девять позиций уготовано нам то ли небом, то ли самой преисподней: узел и петля, параллелограмм и качели, наковальня и шаловливое рондо, весы, тройной прыжок, скит; а сколько ласкательных имен рождает фантазия, распаленная ингиными прелестями: Инга-ручка и Инга-коленочка, Инга-леденец и Инга-крикуша, Инга-рыбка и Инга-кусака, Инга-засос и Инга-хватай, Инга-ласточка и Инга-ножки-врозь, Инга-хотелка и Инга-пыхтелка, — Инга-отдых, Инга-передышка, Инга-перекур — Инга-просыпайся, Инга-открывайся, Инга-встречай-гостей, Инга-готовь-угощенье, Инга-на-двоих, Инга-мои-ручки-твои-ножки. Инга-твои-ручки-мои-ножки, Инга-трио, Инга-троица, Инга-не-спать, Инга-повернись, — Инга-спасибо, Инга-было-так-славно, Инга-спать-пора, Инга-сегодня-переутомилась; Инга-наша-сладость, Инга-наша-свеколка, — Инга-сил-больше-нет, Инга-спокойной-ночи, Инга-побойся-Бога!