сказала девушка, освобождаясь от рук мужчины. Он наклонился её поцеловать, но она его остановила.
– Я ведь могу и по-плохому.
Она хмыкнула, сняла перстень с его пальца и бросила на пол.
– У тебя что-то упало, – она взглядом показала Гзар-Хаиму опуститься вниз. – Подними.
Он понял, и глаза его мигом загорелись, как у ребёнка, которому протянули огромный леденец.
Мужчина послушно опустился на колено и, едва взяв своё кольцо, увидел, как подол юбки Надашди слегка дрогнул и поднялся над полом, явив его вожделеющему взору оранжевую в свете огня ножку в грубой кожаной туфле. Тонкая щиколотка отливала приятной рыжиной, а там, где кожа прикасалась к грубому краю туфли, краснел след от натёртости. Гзар-Хаим по-хозяйски провёл рукой по ножке, от самой щиколотки и всё выше и выше, остановив изучающие пальцы в ложбинке под её коленом.
– Прекрасна, – улыбнулся он, любуясь перламутровым переливом атласной гладкой кожи. – Да? – посмотрел он наверх, спрашивая разрешения.
Надашди скинула жёсткий башмачок с истёртой ножки и поставила её ему на бедро.
– Да.
Надашди далеко не сразу привыкла к тому неудобному обстоятельству, что главную цитадель Касарии всегда окутывает полутьма, будто внутри её стен время замерло на моменте наступления позднего вечера или даже глубокой ночи. Если бы не редкое северное солнце, проглядывающее из-за толстых густых туч, которое пробиралось внутрь мрачных стен сквозь окна-бойницы, и возможность в редкие минуты отдыха выходить на балконы, у неё бы не возникло ни единого сомнения в том, что снаружи миром завладели бесконечные сумерки.
С первого же дня, как её нога переступила порог замка, Надашди, гонимую бесконечными заданиями требовательной Нергуй-Хаан и противных самратских дочек, ужасно бесила необходимость пробираться по длинным тёмным коридорам, постоянно натыкаясь на стены тупиков, уходящих в тягучий, как дёготь, мрак, который не могли развеять ни слабые ленивые огоньки оплывших настенных свечек, ни постоянно носимые в карманах юбки длинные каминные спички.
Бесило быть ослеплённой тьмой и мыкаться в ней, как пуганая мышь; бесило по несколько раз на дню налетать на бродящих по Таш-Харану пьяных охранников, которые постоянно пытались схватить служанку за юбку; бесило сбивать с ног более проворных слуг, быть изруганной за свою нерасторопность самыми грубыми и обидными словами; бесило ошибаться поворотом и не успевать принести сардари поднос с горячей водой для её ежевечерних ванн для ног; приводило в настоящую исступлённую ярость по той же причине опаздывать к Астуре с пиалой ягод и поспевать лишь к моменту, когда маленькая мерзавка уже передумала и теперь хочет пшеничного печенья. Бесило просить помощи у охочего до награды Гзар-Хаима.
«Терпи. Тебе придётся много терпеть и стараться, если хочешь добиться желаемого», – вспоминала она в подобные минуты совет одного человека. А так хотелось выкрасть доступный только солдатам факел и сжечь замок к чертям собачьим. Но она с покорством терпела все неудобства, старалась и ждала.
Мастерство ориентации в практически полной темноте пришло к ней спустя лишь недели три постоянных ошибок и каждодневного страха умереть от голода в одном из тупиков, так и не найдя в кромешной тьме выход на волю, хотя Нергуй-Хаан и божилась, что Надашди настоящая счастливица, потому что к некоторым слугам умение ориентироваться в Таш-Харане приходило спустя только месяца полтора. Однако овладение искусством безошибочного передвижения в неудобном со всех точек зрения архитектурном пространстве Таш-Харана, вопреки обещаниям старшей служанки, не помогло Надашди развить ещё один весьма интересный навык, коим, по словам смотрительницы, рано или поздно в той или иной степени овладевали все обитатели цитадели: а именно умение распознавать «приближение», как она это называла, по множеству сопутствующих признаков и угадывать, кто именно приближался.
Например, суеверная Нергуй-Хаан могла практически мгновенно предсказывать появление в темноте того или иного призрака, которых в Таш-Харане наблюдалось превеликое множество. Так, дух одной из ведьм, прозванной Серая Колдовка, предупреждал главную по слугам о своём появлении знакомым только суеверным людям ощущением неприятного холодка, скользящего по шее к затылку. Появление же призрака дочки одной из кухарок, не так давно провалившейся в колодец, для неё предваряло чувство прикосновения тёплой ладони к руке, а призрака старого сторожа восточного крыла она обычно наблюдала только после того, как её обдавало волной бурлящего невидимыми пузырьками, как пивная пена, воздуха, даже если женщина в этот момент находилась в подвале, далёком от хранилища пивных бочек.
Появление же из-за угла гостей из более материального мира, чем мир неупокоенных душ, помогали предугадать обычные человеческие чувства, такие как обоняние и обострявшийся, как у слепых, слух.
К примеру, обладающему волчьим чутьём Гзар-Хаиму было достаточно повести носом по воздуху, чтобы учуять за углом или даже в другой комнате человека и понять, кем именно он является, даже если тот молчал и вообще не издавал ни единого звука.
– Сента пахнет потом и жжёным дубом, – утверждал он, описывая свои обонятельные ощущения, – Астура воняет мокрой глиной и шерстью, их мать – сажей, белилами и каплей духов из кантамбрийских роз, от Джан-Гуура вечно несёт какой-то помойкой, а от самрата – медведем и ромом.
– А я? – спрашивала Надашди. – Чем пахну я?
– А ты пахнешь кожей, бычьим рогом и молоком.
Местный казначей на слух мог определить количество монет в мешочке с налогами и материал, из которого они были сделаны. Главный конюх по ржанию мог определить пол коня, а егерь в кромешной тьме на слух ловил крыс, не зажигая при этом ни единой свечи. Архивариус мог расслышать любого вторженца в свои владения в библиотеке, а отец Эмре, как он утверждал, слышал мысли послушника Улли.
Надашди не могла похвастаться ни особенно обострившимся обонянием или слухом, ни тем более умением слышать чужие мысли или распознавать «приближение» остротой мистических ощущений, однако едва она свернула в коридор, ведущий в её комнатёнку, её будто ударил по щеке какой-то древний инстинкт. Она сразу поняла – за дверью находился чужак.
«Наконец-то… – с облегчением мелькнула мысль в её голове. – Как же долго, проклятый медведь!»
Она тихонько приоткрыла дверь. Комната встретила её непроглядной тьмой бездны.
– Самрат? – со всеми запасами робости, которые она только смогла в себе отыскать, спросила Надашди, ни секунды не сомневаясь, что источником того ознобливого ощущения тревожного присутствия в недрах непроглядного жилого мрака был именно Тонгейр.
Комнатёнка Надашди, а если сказать вернее, чулан, в котором она проводила короткие ночи во время отдыха, а иногда работала и там, штопая панталоны самратских дочек, находилась на нижнем ярусе Таш-Харана почти под полом и потому не имела никаких окон. Это было тесное помещение, куда с трудом втиснулась узенькая кровать с пуховым одеялом, табуретка, обитый деревом умывальник с крошечным зеркальцем и двумя оплывшими свечками и выкрашенный белилами глиняный кувшин, чья девственная белизна выступала контрастом безнадёжному мраку жилого закутка. Внутри кладовки стоял гнетущий холод, а голые каменные стены дышали такой невыразимой знобящей сыростью, что хозяйка нет-нет да и ловила себя на желании поскорее вернуться растапливать огненное жерло в покоях самрата, чтобы согреться про запас. Источником света, который в редкие часы покоя зажигала служанка, если не хотела жечь свечи у умывальника, служила толстая алая свеча с тремя фитилями на подставке у двери.
Обстановка комнаты была настолько убогой, что впору было назвать её камерой для заключённого, с которой у неё имелось много общего, даже на фоне вовсе не богатого убранства хозяйских комнат или комнат их наследниц.
В глубине комнаты, там, во тьме, куда не дотягивался луч тусклого света от коридорных свечей, будто что-то шевельнулось, словно в её сторону развернуло голову незримое ждущее зло.
Надашди прищурилась и вгляделась во тьму, застыв на пороге. Руки прижали к животу край корзины с высохшим бельём, которое она собиралась разобрать перед сном.
– Я знаю, вы здесь, – сказала она, и ей совершенно не нравилось, что Тонгейр ей не отвечал. Девушка сделала шаг и поставила корзину на пол под умывальник. – Не смущайте меня,