— Я гляну, братка, ты в том лясу личность знаменита, — не удержавшись вставила свой «репей» Дануха, убирая со стола, — прям и птица, и зверь к тябе на поклон бягут сломя головы и ноги.
Данава никак не отреагировал на её колкости.
— По шуму слышу, люди бегут, запыхались так, что аж в голос хрипят. И тут вдруг понимаю, что они к дереву моему подбегают и уткнувшись в него, остановились. Стоят свистят горлами. А по хрипу то слышно, что это толи бабы, толи дети. Ну, я их и спрашиваю: «Вы кто?».
Тут Дануха не выдержала и закатилась таким заливистым хохотом, ломаясь пополам и хватаясь за живот, что никто спокойно этого заразного смеха перенести не смог.
— Ты чего? — обиженно, чуть ли не крикнул Данава.
Дануха выпрямилась и сквозь смех и слёзы ответила:
— А… я… представила. Вот бягу я эт значит по ночному лесу, от собак дёру даю. Уткнулася в дерево. Ну думаю пиздец мяне подкрался, а сверху дерево и спрашиват: «Вы кто?», — последние слова она прокричала на сколько смогла, выпячивая глаза из орбит.
Теперь грохнули все хором. Даже Данава, представив всё это со стороны, замялся и растянулся в глупой улыбке.
— Ну тогда-то мне не до смеха было.
Гостьи тоже натужно улыбались, но в отличие от хозяев не смеялись.
— А они, дуры, ещё как завизжат, — продолжал рассказ Данава, — я на них как рявкну, мол чё орёте, дуры, я на дереве сижу.
Дануха упала на пол. Елейка уже ползла на корячках вдоль скамьи. Неважна сложилась, но удерживалась в сидячем положении. Но Данава уже не обижался, он тоже развеселился и продолжил уже сам похохатывая:
— А с низу волки подбежали. Бабы опять в визг. Я хотел было крикнуть им чтоб заткнулись, а они уже не только на сук взобрались, но и на меня верхом сели. А тут ребёнок заплакал.
С этими словами смех притих.
— А в низу такое началось. Собаки добежали, с волками сцепились, а за собаками мужики с факелами. Бегут, орут. Мешок то мой уж готов был, и я их по одной внутрь затолкал, да и сам залез. Накрылся, чтоб ребёнка то не так было слышно. А внизу грызня стоит. Визг, рык. А мужики видать, как увидали, так в миг затихли. Ну мы лежим не живые не мёртвые. Я сказывал им кто я да откуда. Они вроде как ожили. Разговорились. Беглые они оказались из коровника, что это их собаками травили, да за ними гнались надсмотрщики. Собак штук шесть, мужиков двое. А потом всё стихло. Я тихонько выглянул, света факелов нет. Значит мужики либо сбежали, либо их сожрали, так как собак не слышно, а тени волчьи под деревом гуляют. Так на дереве пригревшись и уснули.
— Ты уснул, — поправила его хмурая Голубава.
— А ты будто не спала? — сделав ехидное выражение на лице колдун.
— В ту ночь только ты спал. Мы ещё подумали, вот нервы у колдуна всё не почём. Даже позавидовали.
Говорила она отрешённо и даже с каким-то безразличием. Похоже ей всё вокруг было «ниже подола».
— Ну, в общем, — продолжил Данава, пропуская слова Голубавы, — утром вылезаю смотрю. Шесть волков внизу ходят, не уходят, а собаки все в клочья и людей не видать. Так ещё день просидели и только на следующую ночь эти гады серые ушли. Дануха, — обратился он к сестре с неким вызовом, — чё ж ты волчья большуха, свою братву не держишь?
Но Дануха на его гримасы никакого внимания не обращая, в раз стала серьёзной и подойдя в плотную к новеньким, спокойно ответила Данаве, но почему-то глядя Голубаве прямо в глаза:
— Дурак, ты, братец, — принялась наставлять она колдуна, понятный, похоже, только ей скрытый смысл всего рассказанного, — они ж тябе и им защитой стали. Кабы не они их бы сначала, а потома и тябя, собаки бы порвали, а люди добавили.
Данава и молодая гостья вопросительно поглядели на Дануху. Голубава осталась с каменным лицом.
— А ты думашь сам к дубу прибяжал и туды залез? И эти бабаньки то ж случаем ночью во всём лясу именно на этот дуб наткнулися и сами по сябе к тябе залезли? Да ты их заставь теперяча эт дуб средь бело дня найтить и тем боле залезть,хуёв они туды закарабкаются.
— Эт точно, — согласился озадаченный Данава, — как слезали, так там целая канитель была.
— А ушли не сразу, — продолжала Дануха не обращая внимания на мямли брата, — ведомо, подмогу людску ждали, но те оказались трусы и баб, похож, на корм волкам списали. Неважн, — обратилась она к охотнице, — надо б гостей приодеть по сезону и в перву очередь посыкушку.
— Сделаем, — с охотой откликнулась Неважна, поднимая упавшую на пол шапку и накидывая лук за спину.
Как только девка покинула шатёр. Голубава с неприкрытой злостью спросила, непонятно кого:
— Что делает здесь эта ара?
— Залепи ебальник, — рявкнула Дануха, да так, что все вздрогнули, а дитя испуганно захныкала.
Дануха казалось не только предугадала реакцию Голубавы, но и ждала от неё что-то подобное. Её глаза налились яростью, рот искривился, и вся она стала вдруг страшная и жутко пугающая. Не обращая никакого внимания на плачущего ребёнка, она продолжила рычать:
— У нас нету тута ни аров, ни речников, ни гоев. Мы сами по сябе. Мы — новы люди. Не нравится, уёбывай. Тябя никто не держит. А коль, сука, сядишь за одним столом с нами, будь добра уважать хозяев тябя кормящих да тяплом обогревших.
Гостьи перепугались не на шутку. Голубава потупила глаза, но злоба с её лица никуда не делась. Но тут на защиту новеньких кинулся Данава. Он заискивающим голосом залепетал, стараясь втиснуться между разъярённой сестрой и злобно оскалившейся гостьей.
— Данушка, ну чё ты? Не серчай, горе у неё великое. Она четырёх сыновей потеряла.
— А я, веся род вот этимя руками перехоронила, — не успокаивалась большуха суя свои руки, в одной из которых был прижат волчий хвост к клюке, под нос Голубаве, — целый род!
Только тут Данава увидел клюку с зажатым хвостом и жалобно запричитал, падая перед сестрой на колени:
— Дануша, ты хвостик-то отпусти, не доводи до греха. Отпусти, а?
Увидав эту картину, Голубава вдруг вздрогнула, видимо до неё дошло, что сейчас может произойти что-то страшное и это страшное произойдёт с ней. Только тут до неё дошло, что перед ней ведьма, а не простая баба. Она перепугалась по-настоящему и от этого её лицо изменилось на нечто жалкое. Дануха скрежетнула зубом об верхних два, посмотрела себе на руку и раскрыла пальцы. Хвост встрепенулся и закачался на клюке. И Голубава и Хохотушка с ужасом и одновременно сглотнули, видимо поняв, что сказанное про волков, не было вымыслом и эта вековуха и впрямь с волками дело имеет. Дануха выпрямилась, вроде как успокаиваясь и отошла обратно на своё место. Данава продолжил:
— Ты ведь сама сказала, мол они здесь не случайно, что их твои волки привели.
— Данава, — перебила она его, — хватит хуйню нести. Де эт ты видел моих волков? Я их просто жру.
Вот тут не только гостьи в осадок выпали, но и Елейка к ним в придачу. Один Данава не сдавался.
— Ну ты ведь сама говорила, что просто так к тебе никто не приходит?
— Они не сами пришли, а ты привёл. И эт мяне не нравится, — твёрдо сказала Дануха, брякнув миской об стол, чуть не расколов её, но тут же обмякла и уже спокойно продолжила, — ладноть, успокоилася. Всё равно не мяне решать. Я приму любу, кто со мной. И кака б не была, — при этом она вновь зыркнула на прибитую Голубаву, — за любу в глотку вцеплюсь.
Тут она перевела взгляд на белую, как снег Хохотушку, прижавшую к себе всхлипывающего ребёнка. Движением головы, она указала на свою лежанку, заваленную шкурами и скомандовала тоном, не терпящим возражения:
— Рябёнка в мои шкуры затолкай, пусть спит.
Та по началу хотела, что-то вякнуть, но тут же передумала и под тяжёлым ведьменным взглядом, а в этом она уже не сомневалась, отнесла поскрёбыша на лежанку и укрыла мехами. Не успела чмокнуть в лобик, как тот заснул. Хохотушка стояла над спящим и лихорадочно думала, куда же она попала?
— Ну, чё, спит? — спросила её вековуха.
— Да, — удивлённо ответила баба, оборачиваясь.
— Не ссы. Моя домашня кикиморка[117] своё дело знат. Пока ходим, будеть спать.