Читать интересную книгу Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

разбудить по утрам.

На пятачке, где теперь стоянка такси, была церковь, которую снесли в тридцатых годах. Цветочный магазин (бывший Ноева) напротив Столешникова еще сохранился в маленьком, одноэтажном здании, казавшемся странным в центре Москвы. Против Петровского пассажа, на месте садика, появившегося уже после войны, стояли двухэтажные дома, а на углу Кузнецкого и Петровки ампирный дом с колоннами. Продавец воздушных шаров всегда стоял вот здесь, у пассажа, и, когда у него покупали шары, отвязывал их ловко, небрежно, точно они не могли улететь.

…Он не зашел за Ольгой Прохоровной и поехал в Лазаревку один.

35

Зима с яркими, солнечными утрами, с колющим ветром, с крепким, вкусным, скрипящим снегом, который каждый день с ночи начинали увозить и никак не могли увезти из Москвы, наконец переломилась, обмякла. В матовом воздухе с бродящей полосой тумана уже брезжил март, когда Кузин позвонил и попросил разрешения прийти ко мне с Лепестковым.

– Вообще-то, еще не зарубцевалась, – ответил он. (Я спросил, как его язва.) – Но, вот видите, пришлось выписаться. Словом, поговорим.

Он пришел посвежевший, слегка округлившийся, – пожалуй, теперь хватило бы четырех углов, чтобы нарисовать его голенастую фигуру. И Лепестков изменился. Этот, напротив, похудел – и заметно. Прежде в его лице, длинно-круглом, розовом, с туманным взглядом, были и твердость и мягкость. Теперь осталась только твердость, особенно заметная в поджатых губах.

– Что ж, плохо дело, – бодро начал Кузин. Он приехал с толстым портфелем. – Шеф извлек меня из Второй градской и приказал проверить все заявления Снегирева и иже с ним. Это значит, что я должен опрокинуть груду клеветы, доносов и просто вздора, а потом доказать, что мы поступили правильно, напечатав вашу статью. Редакция должна оправдаться. Перед кем? Не знаю. Горшков ушел в кусты.

– В самом деле?

– Притворился, что вообще почти не существовал, когда печаталась ваша статья. Болел, уезжал, разводился с женой, собирался в творческий отпуск. Фантом страха, – со вздохом сказал Кузин. – Распространяется мгновенно, со скоростью света. На меня уже посматривают с сожалением: попал в историю! Черт с ними! Я сказал шефу, что мне одному не справиться, и он выдал мне помощника по фамилии Гершановичюс. Дельный малый! Так вот коротко: Снегирев добивается, чтобы газета напечатала опровержение, – и добьется, если мы этому не помешаем. Мы – это, в частности, вы.

– Я?

– Да.

Кузин вынул из портфеля две папки, толстую и тонкую. На толстой было написано крупно: «Письма отрицательные», а на тонкой: «Письма положительные».

– Вы, оказывается, человек-невидимка.

– В самом деле?

– Да. Вы умеете бесследно исчезать под маской уважаемого писателя. Вы просто делец, которого давно пора поставить на место.

Кузин развязал папку и стал читать отчеркнутые места:

– «Вы дали нашим врагам за границей богатый материал для издевательства над советской наукой… Ваша грязная статейка – это не поиски честности в науке, а бесчестная месть… Над ней смеются даже юннаты… Она представляет собою возмутительный пример тенденциозности и подтасовки фактов». Некоторые выражения повторяются дословно, – заметил в скобках Кузин, – хотя авторы находятся в разных городах и, очевидно, не имеют понятия друг о друге. С юридической точки зрения это улика. – Он положил письма на стол. – Так-с. Считайте, что я сообщил о том, что происходит в мире малом – то есть в нашей газете. Теперь попросим Михаила Леонтьевича рассказать о том, что происходит в мире науки.

Молча слушавший, а может быть, и не слушавший (он с неодобрением водил глазами по стенам, на которых висели недурные, с моей точки зрения, картины) Лепестков встрепенулся и заговорил:

– Я, между прочим, тоже написал вам письмо, но оно, очевидно, находится в «положительной» папке. Мне кажется, что ваша статья в известном смысле – событие.

– Спасибо.

– Нет, спасибо вам. К сожалению, она далеко не полна.

– В каком смысле?

– Некоторых поразительных фактов в ней не хватает.

– А именно?

– Ну вот хотя бы проверка, о которой говорил Проваторов. Возражения Снегирева обошлись ВНИРО – следовательно, государству – в полтора миллиона рублей.

Лепестков говорил мягким голосом, как будто сожалея о том, что вынужден упрекнуть меня в полуправде.

– Это все?

– Нет. Вам удалось рассказать о Снегиреве. Но Остроградский… Мне кажется, вы написали бы лучше, если бы немного больше узнали о нем.

– Например?

– Он был арестован по вздорному обвинению, но в тюрьме от него добивались – известно, как это делалось, – признания в том, что акклиматизация кольчатого червя – вредительство. Он отказался и объявил голодовку.

– Ну, знаете, – добродушно сказал Кузин, – об этом уж вы сами пишите.

– А я и напишу. Теперь о другом. Конечно, невозможно перечислить все оттенки отношения к вашей статье. Сейчас многие начинают догадываться, что можно работать, так сказать, «мимо» снегиревых, и дорожат этой возможностью, считая, что победа подлинной науки все равно неизбежна. Так стоит ли вмешиваться?

Он помолчал.

– Другие отнюдь не рассчитывают, что победа придет сама собой, и убеждены, что для этого надо многое, в том числе и такие статьи, как ваша. Кстати сказать, во ВНИРО состоялось обсуждение статьи. В целом – за, хотя были и возражения. Так вот, решается вопрос: заступиться или отступиться? И кажется, что подумывают заступиться. Этого следовало ожидать: отделаться от Снегирева хотя и заманчиво, но не так-то просто. Теперь насчет опровержения. Если ему удастся добиться опровержения, это будет очень плохо – и прежде всего для Остроградского. Сейчас его дело пересматривается в Верховном суде. Статья