Вместе с тем в качестве мер по повышению качества «культурной жизни» пленных в лагере была создана антифашистская группа «Антифа», действовавшая в тесном взаимодействии с немецким комендантом, находящаяся под неусыпным присмотром Черной Нены и «перевоспитываемая» ею. В группу вошли немецкие коммунисты со стажем, а также прихлебатели или просто те, кто надеялся, что членство принесет какие-то льготы и привилегии. Остальные оставались индифферентными в отношении «Антифа». Однако мы запомнили фамилии самых пламенных активистов, и потом после освобождения кое-кому из них досталось как следует – их хорошенько отколотили.
Кроме официальных мероприятий властей, нашего оркестра и театральной труппы, существовали вечерние занятия, на которых наши товарищи – нередко люди с учеными степенями – читали нам газеты и книги или же просто делились какими-то мыслями и знаниями.
Особенно деятельным участником театральной труппы был Борис фон Карцов, родившийся в 1894 г. в Ярославле, в зажиточной семье. Он даже учился в кадетском училище в Санкт-Петербурге, но после Октябрьской революции ему с двумя братьями пришлось бежать из России. Братья осели один в Париже, другой в Мадриде, а он выбрал Германию. Он поступил в театральное училище, хотя актерская стезя в трудные годы после Первой мировой войны считалась напрасной тратой сил и времени. В общем, в итоге ему пришлось искать себя в более прозаической сфере – в промышленности. Между тем он женился, и у него родилась дочь, Тамара. Сегодня она живет на севере Германии. Благодаря ей я многое узнал о ее отце, она предоставила в мое распоряжение письма и фотографии, что помогло мне дополнить картину нашей жизни в лагере № 518.
Карцов свободно изъяснялся на пяти языках и по сей причине был призван в армию в начале Второй мировой войны как «специальный офицер-переводчик». Передо мной снимки из газет, на которых Карцов запечатлен с немецкими и русскими офицерами на «демаркационной линии», установленной после Польской кампании в 1939 г. и ознаменовавшей новое разделение Польши и новый период страданий для польского народа – от одних и от других «освободителей».
В ходе Русской кампании, когда из захваченных в плен и «освобожденных» солдат и офицеров была создана «Армия Власова» [152] , Карцов служил переводчиком в казачьей части. Есть фотографии, на которых он запечатлен с казачьими офицерами в их форме и верхом.
Совершенно очевидно, что деятельность Карцова и его русские корни вызывали большое подозрение к нему со стороны русских. Впоследствии и активность и происхождение сослужили ему скверную службу.
В лагере Карцова поначалу не трогали. Начальство извлекало пользу из знания им многих языков и позволяло участвовать в театральных постановках.
Я никогда не забуду, как по вечерам он читал нам Пушкина и Достоевского. Даже русские офицеры и сотрудники НКВД не могли не признать:
– На каком дивном русском говорит Карцов, мы уже давно ничего подобного не слышали. Наш язык сильно опростился.
По просьбам многих Карцов перевел на немецкий «Евгения Онегина» Пушкина, причем в процессе перевода постарался сделать так, чтобы мелодика русского языка сохранилась и в немецком.
Карцов пользовался у нас большой популярностью. Незабываемы те замечательные вечера, в которые Карцов рассказывал о России, помогая нам понять русскую культуру, музыку и образ мышления. В отличие от офицеров СС и сотрудников полицейских частей, которых то и дело таскали на допросы, Карцова, к нашему удивлению, почти не тревожили.
Вдруг как-то ночью летом 1948 г. Карцова увезли из лагеря. Нас охватили скверные предчувствия.
Позднее его дочь, Тамара, подтвердила мне сведения, дошедшие до нас по тайным каналам: Карцова перевели в специальный лагерь под Смоленском, где он тяжело заболел. В результате его поместили в военный госпиталь около Рославля, что к югу от Смоленска. Если верить немецкому врачу, после выписки из больницы Карцова бросили в тюрьму, где попытались выбить из него некое «признание». Поскольку ничего добиться не удалось, его стали возить по местам боев, в которых он участвовал в России, и показывать людям как «предателя». Когда наконец его выпустили из тюрьмы уже в состоянии чрезвычайного истощения, тот же самый врач как будто бы помог ему поправить здоровье.
Однако в соответствии с данными Красного Креста, Карцов, по всей видимости, скончался в июле 1949 г. в Смоленске. Переживания, обрушившиеся на него перед этим, по всей видимости, все же сыграли роковую роль в его судьбе. Она – судьба Карцова – напоминает судьбы многих из тех, кто сгинул в штрафных лагерях: бывших военнослужащих войск СС и полиции, а также немецких солдат, принимавших участие в борьбе с партизанами.
Между тем для остальных после первых тяжелейших лет в лагерях стали появляться некоторые признаки намечавшихся улучшений. Из привезенных из Германии русскими радиоприемников, отдаваемых в починку нашему радисту, последний сумел наэкономить частей и собрать свой собственный аппарат, при этом приведя в рабочее состояние и приемники, отданные ему в ремонт. В других лагерях, как можно судить, тоже додумались до чего-то похожего.
Естественно, только избранным поведали тайну существования приемника, который позволял нам слушать западные станции на коротких волнах и таким образом держаться в курсе происходящего в мире.
Чтобы не допустить обнаружения приемника, мы помещали его в «герметичную» упаковку и днем прятали в уборной. Как мы надеялись, там-то уж никто ничего искать не станет. Ночью мы доставали его. Вплоть до дня освобождения русские так и не могли понять, почему мы всегда так хорошо информированы.
Наверное, самым тяжелым психологическим грузом для нас в первые годы плена являлось полное отсутствие контактов с семьями. Никто ни о ком ничего не знал – живы или нет.
Потом – по всей видимости, под давлением со стороны руководства западных стран – нам разрешили отправлять в месяц по одной открытке из 25 слов, включая и адрес. Совсем немного, однако по меньшей мере теперь человек имел возможность послать весточку и получить ответ. Потом ограничения по количеству слов сняли. Данное обстоятельство выдвинуло на передний план новый вид спорта – кто сумеет написать больше слов на одной открытке. С весны 1948 г. стали позволять отправлять одно письмо раз в три месяца.
Но почему? Почему же только раз в три месяца?
Такое крючкотворство тоже, как мы уже убедились, было связано с особой русской ментальностью.
Официальные власти не баловали своим вниманием сеть почтовых сообщений. Но и сами по себе гигантские расстояния в необъятной империи, простиравшейся далеко на восток от Уральских гор, при безусловной неповоротливости социалистической системы делали нормальное функционирование коммуникаций почти невозможным. Кроме всего прочего, у русских словно бы отсутствовало чувство времени и пространства. Это для них нечто абстрактное. Как часто в ответ на вопрос, когда нас отправят домой, мы слышали нечто вроде: «А чего вам тут не хватает? В России места много. Есть работа, на хлеб всегда найдете, есть и женщины. Что б вам тут не остаться? Жены ваши там давно уже нашли себе других». Что можно сказать? Как добиться понимания при такой разнице в образе мышления?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});