на советскую власть, мусорили, подрывали и прочее.
С. не скрыл, что люто презирал заключённых. И крепко стоял на этом, пока этапом не привели в лагерь одного из его бывших однополчан. Он с ним ходил в атаку, бывал в таких переделках, после которых точно знаешь: трус человек или храбрец.
– Я помнил его как годного по всем меркам солдата, а тут – срок десять лет! Пошёл во второй отдел, взял его формуляр, прочёл, что он такой-разэтакий. Был в плену. В общем, «изменник Родины». Голова кругом пошла. Концы с концами не сходились. А если подтасовка? Так во имя чего? Кому нужно фабриковать такие «дела»? Или я, отвоевав, ни черта в жизни не смыслю? Стал листать другие «дела». Одно схоже с другим. Все как под копирку.
И целостное сознание солдата-победителя дало трещину. Начистоту ни с кем не поговоришь, разъяснений у высокого начальства не попросишь.
– Маялся, маялся. Понял, что не могу больше нести службу. Попросил перевести на любую другую. Это квалифицировали как нарушение устава, партийное отступничество. Конец карьеры. Отставка. Очутился нигде и ни при чём.
– Не сожалейте о «нигде и ни при чём», – попробовала я подытожить его историю. – Фронт вы прошли. Долг выполнили. Живым остались. Премию за рассказ получили. Допишите повесть, которую читали нам. И вообще, когда с совестью всё в порядке, дела обстоят не так уж плохо.
Вот тут-то и вскрылась суть его сегодняшней драмы.
– Не так уж и плохо, говорите? Хуже не бывает! Они же мне всё перекрыли! Ни в журналах, ни в газетах печатать не разрешают. Премию я получил только потому, что рассказ был под девизом, а не под фамилией. Они следят за мной. Понимаете? Следят! – старался он донести до меня степень безысходности своего положения.
– Что вы, право, – прикинулась я непонимающей. – Так уж всё время и следят? И сейчас следят?
– Эх, вы! – ответил он. – Всюду. Всегда. И сейчас.
И я тут же вспомнила: 1950 год… После освобождения, зная, что в дальнем северном лагере погибает Платон Романович Зубрицкий, я при первой командировке в Москву решила попросить помощи у его закадычного друга Семёна. Платон познакомил меня с ним ещё в юности, когда они оба приезжали в Ленинград. Позвонила ему:
– Может, помните? Такая-то. Платон… Ленинград… Хотела бы повидать вас…
– Конечно помню. Да-да…
После длительного обдумывания он попросил меня приехать на Центральный телеграф:
– К вам подойдёт моя жена. Обрисую ей вас. Надеюсь, вы не слишком изменились?
«Дело в том, – растолковывала мне его супруга, когда мы встретились, – что после войны Семёна мобилизовали на работу в органы. Он – капитан МГБ. Какая-либо связь с Платоном грозит ему крупными неприятностями. Встреча с вами, простите, – тоже. Мы знаем, что вы сидели». На мой мгновенный отказ от встречи она заторопилась защитить мужа: «Нет-нет, пожалуйста, не горячитесь. Мой муж порядочный человек. Он как был, так и остается другом Платона. Он очень хочет всё о нём узнать. Очень! Мы с вами вместе доедем до выхода из метро на Арбате, а дальше он просил вас, не подходя к нему, следовать за ним на некотором расстоянии».
Семён боялся улиц, телефонных будок. Каждый встречный мог быть шпиком, телефонная будка – пунктом связи с его же учреждением. Он вёл меня по одному ему известному лабиринту дворов и задворков Арбата. Отставая шагов на пятнадцать, я шла следом и кляла себя за то, что подчинилась этому иезуитскому расчёту. Мне, сбросившей вериги лагерной поднадзорности, этот капитан МГБ виделся до неприличия перепуганным служакой.
Лишь войдя в квартиру, он протянул мне руку:
– Ну, здравствуйте. Проходите. Рассказывайте обо всём.
Оттого что я вынудила его предстать предо мной в таком неприглядном виде, рассказ «обо всём» отменялся. Я попросила дать адреса московских друзей Платона и ушла.
И сейчас, сидя с молдавским писателем в парке, среди зелени и цветов, я поняла, что бедой для психики одного и другого была их осведомлённость о технологии тотального сыска изнутри. Моим преимуществом было отсутствие этих знаний. Я была свободнее их.
Провожая в Ленинград теперь уже не Володю, а меня, С. стал уговаривать:
– Вы просто обязаны написать о себе и обо всём том, пережитом.
Не без горького лукавства я предложила ему:
– Давайте сделаем это вместе! В форме переписки между бывшей заключённой и бывшим начальником лагеря.
Он даже не улыбнулся в ответ.
С. был серьёзно болен. Приехал в ленинградскую пульмонологическую клинику лечиться голодом. По воскресеньям бывал у нас. В дни выхода из голодовки я готовила ему сыворотку, потом куриный бульон. Он был деликатен и тих. Только однажды сорвался так, что ещё раз подтвердил умение века добираться до корней наших нервов, когда там и глодать уже нечего.
Наезжая в Кишинёв, я неизменно звонила ему, справлялась о его здоровье. Он всегда стремился помочь: предлагал купить по его инвалидной книжке железнодорожный билет без очереди или доехать до вокзала на его одряхлевшей «Волге».
И всё же он поборол недуг страха.
В 1990 году мы виделись, как потом оказалось, в последний раз. Республики уже «самоопределялись». Он пришёл в тот же парк и на ту же скамью с докладными записками, которые собирался отправить в Верховный Совет:
– Я изложил здесь всё по пунктам. Нельзя Молдавии отделяться от России. Глупцы! Видят братьев в нищей Румынии!
С. не побоялся изложить свои доводы письменно, но из осторожности нёс свои бумаги в коробке из-под обуви.
Это был очень честный, очень хороший человек, воин, защищавший родину.
Когда он умер, напечатать некролог, судя по всему, не разрешили.
Глава семнадцатая
От Нели Вексель, сокурсницы, эмигрировавшей одной из первых, письма приходили из стран, в которых она находила работу как режиссёр или отдыхала. На конвертах стояли штемпели Венгрии, Греции, Израиля, Швеции. В Швеции она поставила интереснейший спектакль по пьесе Чехова «Три сестры». Видеозапись дала нам возможность его оценить.
Ленинград она навестила лет через восемь после отъезда. Жила у нас. Через год после её визита от неё прилетело лёгкое, как пёрышко, письмо из Барселоны, где она проводила мастер-класс для актёров. «Всё время думаю здесь о Вас. Не знаю как и чем, но каким-то образом Вы связаны с этой землёй. Хочу Вас здесь видеть. Высылаю приглашение».
Неожиданно к этому приглашению подверсталось ещё одно. Старший внук Володи – Вова, ставший к тому времени довольно известным математиком и выезжавший на симпозиумы в разные страны, попросил деда и меня принять у себя четверых его друзей из Франции.