открытыми в горную тишину… И снова надо карабкаться вверх, вверх, „работая“ над чувствами, переводя их в неподсудное, во всё большее духовное общение и совершенство. В общем, занеслись мы с тобой до такого, что никому живому не под силу. Требуя день за днём всё больше и больше друг от друга, увидели, что, убегая от преследований, мы на такую высоту забрались, где мужчине и женщине пробыть жизнь нельзя… Чувства, годами переводимые в разум, направили нас к бесполому выращиванию человеческих ценностей друг в друге… Близость, запрещённая „дядями“, нашла себе форму, недосягаемую для них, но она же кого хочешь опустошит и утомит…»
И правда: из какой мглы, из какой бездны прорывались мы в ту искусственную высь! И как же полетели в тартарары те достижения духа при нашей встрече в Москве после освобождения Бориса!
Борис страстно хотел познакомиться с Владимиром Александровичем. Они с женой приглашали нас в гости, когда мы бывали в Москве, но Володя и слышать об этом не хотел. На вопрос: «Почему?» – отвечал: «Ну, это особый случай». А потом внезапно взял и – уступил: «Ладно, поедем. Хочу его увидеть!»
Борис увёл Володю в мастерскую, под которую была оборудована одна из комнат их четырёхкомнатной квартиры. Показал ему свой офортный станок, литографии, картины. Одна стена мастерской была увешана фотографиями и афишами концертных выступлений Александры Фёдоровны. Мужчины долго и увлечённо беседовали о театре, о книгах. Неожиданно, непредвиденно образовалась атмосфера дружелюбия и обоюдного признания. Услышав, что Борис рассказывает Володе о своём боге – художнике Серове, а Володя читает ему отрывки из своего любимого «Графа Нулина», я поняла: они понравились друг другу.
– Ну, давайте выпьем за вашу старую дружбу, – предложил Володя.
– И за новую тоже, – поторопился Борис.
– Ну, новая пока ещё неизвестно, родится или нет, и неизвестно, какой будет, – отвёл этот тост мой муж.
– Тогда пьём за старую, – примирительно согласился хозяин.
– Давайте выпьем за таланты Бориса, – вмешалась я.
– Том, а ты что, до сих пор не поняла, что все мои таланты – мнимость? – наклонился он ко мне. – Ты не знаешь моей боли. Она заключается в том, что я не успеваю и уже не успею сделать своего главного…
При прощании Борис подытожил впечатление от знакомства с мужем, шепнув: «Слушай, он же прелестный мужик, твой Владимир Александрович!» Володя обошёлся без оценок. Смолчал. А я утвердилась в своём представлении о жене Бориса: умная, жестковатая, любящая, готовая ради Бориса превозмочь недружелюбие ко мне.
Через год или полтора Борис написал, что хочет приехать в Ленинград, сделать в Царском Селе зарисовки Камероновой галереи и павильона «Грот». Володя сделал широкий жест: «Если хочешь, пусть остановится у нас. Отдай ему свою комнату». Появившись в Питере, Борис поблагодарил за приглашение, сказал, что обещал поселиться у брата своей жены, но если мы разрешим, то дня на два задержится у нас. И тут же потребовал: «Рукопись! Дай мне прочесть свою рукопись!»
Он читал её двое суток напролёт. Вечером, когда я постучала в дверь, чтобы позвать его ужинать, он сидел, вжавшись в кресло. Он плакал: «Я прочёл. Я не знал, малышок… Совсем не так представлял твою жизнь, Томушка».
Повесть Бориса «После победы» я тоже читала в рукописном варианте. Опубликовал он её в 1996 году в журнале «Казань». Выяснилось: как и он обо мне, я тоже многого не знала о нём. Во всяком случае, о его довоенных и фронтовых перипетиях. В лагере мы были так вмурованы в вопрос жизни и смерти, что всё биографическое отодвигалось в дальний угол. Борис провоевал четыре года. Арестован был сразу после Дня Победы. Книгочея, собравшего на разбомблённых складах Польши и Западной Украины «странную» библиотеку, осудили за неё на восемь лет. Оперативники вынули из его вещмешка Ницше, Розанова, альбомы репродукций мюнхенской Пинакотеки, эмигрантское издание стихов Гумилёва, томик Фрейда. В моравской Остраве он подобрал «гениальные рисунки шизофреников», а в каком-то дворе выхватил из огня нацистские журналы. Самой же страшной уликой была «книжица с ярким красно-чёрным рисунком на обложке: Сталин по пояс в кровавом болоте, в маршальском мундире с закатанными рукавами. А за ним призраки Чингисхана и Ивана Грозного».
Началось для него всё, как рассказывал Борис, с вопроса: «Откуда берётся патологическая, воспалённая жестокость расправ бандеровцев с коммунистами?» – и с виселицы, на которой были повешены пятеро бандеровцев: трое студентов, один гимназист и один старик – церковный староста. Борис был назначен в ночной караул, охранять повешенных: «Шёл сырой снег, к ночи заметелило, город спал или притворялся спящим, трупы крутило ветром… Я ждал пули, сам постреливал согласно инструкции… и у меня было время подумать, что привело на виселицу этих пятерых».
Зная всегдашнюю страсть Бориса – докапываться до мотивов и причин явлений и фактов, – я понимала, почему двадцатичетырёхлетний солдат так жадно впился в крамольные журналы и книги, из которых надеялся выудить правду о безумии стычек, схваток и мировых войн.
В тот приезд Бориса, в самом конце восьмидесятых, жизнь подарила нам момент простоты. Когда-то первая моя попытка познакомить Бориса с «6-А» закончилась ничем. Тем не менее я и на этот раз уговорила его пойти на постановочный факультет моего любимого Театрального института, где работала Аля Яровая. Несмотря на занятость, на присутствие в деканате нескольких студентов, Аля поняла чрезвычайность нашего появления и приняла Бориса с тем языческим жаром, который был ей так присущ. Глазами выспросила у Бориса всё, что её интересовало. Подаренные ей кем-то чайные розы перекочевали к нам. Борис был потрясён проявленной Алей сопричастностью нашему прошлому, фактически чужому, лично её не задевшему. Мы шли с ним к троллейбусной остановке. Остановились на углу Моховой и улицы Белинского, в крошечном скверике со скамьёй.
– Сядем, – попросил выбитый из колеи Борис.
Со всей силы ударил по скамье кулаком:
– Не скажешь, во имя чего я затоптал себя? И как затоптал! Всё подмял, чтобы прочно стоять на ногах. Ты ведь знаешь, что я всегда был за то, чтобы тратиться как можно больше. Только ведь за это воздаётся. И вот – жил, как кастрированный. Даже хуже: самооскоплённый! А ты? Ты – копилка чужих судеб, чувствилище эпохи. Написала дикую по воздействию книгу. Завидую тебе. Прошу, побереги себя! Тебе как-то надо собрать силы – для тебя же, для всех нас. Родненькая ты моя, спасибо тебе за всё, от чего ожила душа.
Может, и в самом деле я одна понимала, что произошло и что происходило с моим ровесником, получившим от власти сначала – наказание, затем – почести,