Читать интересную книгу Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

После полудня в самых узких кругах распространилось сообщение, что главнокомандующий уволен со своего поста и отозван в Берлин. Как только пришло известие с Бендлерштрассе, он приказал арестовать все части СС и Службы безопасности, чтобы тут же освободить их: после того как он доложил об этом Клюге{204} в Ла-Рош-Гюйоне, уже не оставалось никакого сомнения в том, что покушение провалилось. «Поймал удава и выпустил снова», — как сказал президент, когда мы, в высшей степени возбужденные, вели переговоры при закрытых дверях. Поражает сухость, деловитость этого ареста — его основанием послужил простой телефонный звонок коменданту Большого Парижа. Здесь, безусловно, сыграла роль и озабоченность не посшибать голов больше, чем требовалось. Но это плохие доводы по отношению к таким силам. А тут еще совершенно беспомощный и больной желудком полковник фон Линстов в качестве главы штаба, незадолго до этого посвященный в должность, поскольку был необходим технически; теперь, перед роспуском, он как привидение шныряет по «Рафаэлю». Если бы шефом был, по крайней мере, мой старый знакомый фаненюнкер Косман! Он сделал хотя бы то, чего ожидают от офицера Генерального штаба, а именно подтвердил бы достоверность известия. К тому же — крах Роммеля 17 июля, ибо вместе с ним сломался единственный столб, поддерживавший смысл подобного мероприятия.

По контрасту — ужасающая активность народной партии, которая, несмотря на акцию, едва ли потеряла почву под ногами. Это весьма поучительно: тело не лечат во время кризиса, а если и лечат, то всё сразу, а не один какой-нибудь его орган. Даже если бы операция удалась, у нас вместо одного нарыва появилась бы их целая дюжина, с кровавыми судами в каждой деревне, на каждой улице, в каждом доме. Нам уготовано испытание — обоснованное и необходимое, и эти маховики остановить уже невозможно.

Париж, 22 июля 1944

Звонок генерала Лёнинга из Ганновера, сообщившего, что в Кирххорсте все в порядке. Я поражался его шуткам, поскольку все разговоры, без сомнения, прослушивались. Вскоре после этого я услышал от Нойхауса страшное известие, что вчера на пути в Берлин Генрих фон Штюльпнагель пытался застрелиться, однако остался жив, но потерял зрение. Это случилось в тот самый час, на который он пригласил меня в гости для философского разговора. То, что посреди всеобщего смятения он еще сумел оповестить всех об отмене обеда, меня потрясло; в этом — вся его сущность.

Вот каковы нынешние жертвы и как раз — в узком кругу последних рыцарей, свободных умов, тех, кто умеет мыслить и чувствовать по ту сторону глухих страстей. И все же эти жертвы нужны, ибо они созидают внутреннее пространство и предотвращают падение нации как целого, как монолита, — падение в страшные недра судьбы.

Париж, 23 июля 1944

Первый вопрос генерала, когда он, ослепший, очнулся, относился к обустройству лазарета; он спросил, доволен ли им главный врач. Его уже плотным кольцом окружили санитары, они же его и сторожат; он — пленник.

Я размышлял о нашем разговоре о Стое у камина в Во и о том, что врата смерти всегда открыты для человека и что на их фоне возможно решительное действие. Здесь бывают страшные уроки.

Париж, 24 июля 1944

После полудня у генерала фон Нидермайера, смутно напоминающего мне старого ориенталиста Хаммер-Пургшталя, — в той степени, в какой проникает в человека нечто восточное, азиатское, придавая окраску его идеям, делам и даже внешности.

В армии введено так называемое немецкое приветствие, означающее, что она потеряла свою дееспособность. Это одна из новейших форм — по нескольку раз в день проходить sub jugo.[290] Ее можно воспринимать и как прогресс автоматизма.

Американцы стоят в Пизе, русские — в Лемберге{205} и Люблине.

За столом разговор о Лавале и его суеверии, из-за которого он и носит белый галстук. Медяк в два су тоже всегда при нем, и когда он его забывает, то воздерживается от дискуссий. Он уверен в своем счастье, в своей доброй звезде, в качестве особо благоприятного знака засчитывая себе и то, что при рождении на его голове в виде чепчика лежала плацента, — это и в народном поверье существенное предзнаменование. Ну, посмотрим.

Париж, 26 июля 1944

Вечером у Фогеля. Говорили о покушении и его деталях, которые Фогелю были известны. Действие таких акций не поддается вычислению: тут вступают иные силы, о которых зачинщик и не предполагал. К тому же они влияют не столько на направленность исторического события, сколько на его ритм: ход либо ускоряется, либо тормозится. Первый случай — покушение на Ленина, в то время как заговор Фиески против Луи Филиппа замедлил прогресс демократических сил. В целом можно заметить, что покушение на какого-нибудь деятеля если и не заканчивается добром, то, во всяком случае, заставляет самого деятеля сделать кое-какие выводы, способствуя прогрессу его начинаний.

Париж, 30 июля 1944

Благодаря странному механизму истории, отметины выявляются на немце по мере того, как колесо судьбы поворачивается для него книзу. Он познает опыт евреев: быть соблазном. Валериу Марку имел обыкновение говорить, когда разговор заходил на эту тему, что в теле побежденного гнездится чума.

В «Рафаэле» растет паническое настроение. Прибывают типы, уже не начальники в прежнем смысле, а комиссары, основательно разрушающие старые связи, со времен Фридриха Вильгельма I бывшие неколебимыми.

Последний завтрак у докторессы. Обратно шел по рю Варенн, где меня, как всегда, восхищали высокие ворота, характерные для старых дворцов Фобур-Сен-Жермена. Высоко нагруженные повозки с сеном въезжали через них в конюшни.

Из-за моросящего дождя ненадолго в музее Родена, куда меня обычно не тянет. Морские волны и волны любви; археологи позднейших эпох, возможно, найдут эти статуи сразу же под слоем танков и авиабомб. Тогда станут вопрошать, как одно связано с другим, и строить остроумные гипотезы.

Париж, 31 июля 1944

Из Лиона прибыл Макс Валентинер. На юге, по-видимому, хозяйничают лемуры; так, он рассказал об одной женщине, уже четыре месяца сидевшей в тамошней тюрьме. Два охранника Службы безопасности рассуждали о том, куда ее деть, поскольку она не причастна к делу, по которому ее взяли: «Расстреляем — и концы в воду».

Париж, 1 августа 1944

Вечером у д-ра Эптинга; от него узнал, что Медан убит в Э. Вот и он стал жертвой ненависти, растущей с каждым днем. Единственным его преступлением было то, что дружбу между обоими народами он считал вполне возможной. С этим чувством он обнимал меня уже в 1930-м, когда я увидел его в первый и единственный раз в своей жизни. В первую мировую мы оба командовали ударными соединениями.

Передо мной лежит его последнее письмо ко мне, от 15 июля, где он пишет: «Если мне суждено умереть, то лучше в родном доме или родном городе, чем где-нибудь на дороге в жидкой грязи канавы. Такой смерти я более достоин, и она доставляет гораздо меньше хлопот».

Еще он добавил: «Je tiens à vous dire que c’est l’amitié admirative que vous m’avez inspirée qui m’a rapproché de mes anciens adversaires de 1914/1918».[291]

Мне понятно, что это — осознанные слова прощания, как и его молитва, о которой Клаус Валентинер мне написал: упаси Господи, чтобы молодой француз взвалил на себя вину, пролив собственную кровь. В эти дни я познакомился с горечью, опозорившей лучших. В первую мировую мои друзья погибали от снарядов, во вторую — это стало преимуществом счастливцев. Остальные гниют в тюрьмах, накладывают на себя руки или погибают от руки палача. В пуле им отказано.

Париж, 5 августа 1944

Американцы стоят у Ренна, Майенна, Лаваля и отрезают Бретань. Прощальные визиты, сегодня вечером — у Залманова. И мой парикмахер, уже много лет постригающий меня, чувствует, что сегодня в последний раз справляет свою службу. Его прощальные слова согласовывались с духом его сословия и с его симпатией ко мне: «J’espère que les choses s’arrangeront».[292]

Париж, 8 августа 1944

Еще раз на смотровой площадке Сакре-Кёр, чтобы кинуть прощальный взгляд на великий город. Я видел, как в горячем солнце дрожали камни, словно ожидая новых исторических объятий. Городские площади — женского рода, они склоняются только перед победителем.

Париж, 10 августа 1944

Днем у Флоранс; может быть, этот четверг — последний.

Возвращался по раскаленной улице Коперника. Там я купил маленькую записную книжку, которой в беспокойное время пользуюсь вместо дневника. Выходя из магазина, столкнулся с Марселем Арланом;{206} мнение о нем я составил только в эти последние недели, прочитав его роман. Я ценю в нем бесстрашие, хотя оно слегка и тронуто заносчивостью. Мы обменялись рукопожатием.