Полковой командир был еще не старый генерал, плотный, широкий, больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому, и статный мущина. На нем был новый с иголочки и с слежавшимися складками мундир с орденами, полученными в мирное время, и с густыми, золотыми эполетами, которые как будто не к низу, а к верху поднимали плечи. Мундир и панталоны были узки и полковой командир, видимо, не мог уничтожить в себе сознания округлостей своего полного тела; так что сознание это мешало совершенной свободе его движений.[1979] Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу,[1980] слегка изгибаясь спиною. И эта подрагивающая походка[1981] как будто говорила, что, кроме воинской дисциплины, в душе полковника были еще струны участия к общественности и прекрасному полу.[1982]
[Далее со слов: Ну, батюшка, Миколай Митрич, — до конца отрывка — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. I.]
* № 52 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. I).
< — Что это он кричит? — между тем спросил князь Андрей у Ахрасимова.
Ахрасимов посмотрел.
— А!... — сказал он, узнав в чем дело. — У нас разжалованный есть, Долохов, Вольности себе позволяет, <а полковник не допустит.> И теперь что-то...
— Долохов, вы говорите, меня просили за него.[1983] Что он, этот Долохов?
— Да как вам сказать, князь, — улыбаясь говорил Ахрасимов. — С ним держи ухо востро. Как говорит он, так точно будто и безвинно, и образован, и умен, и благороден, и добр, солдатам много дарит. Его любят солдатики. А характер зверский, своего крепостного чуть до смерти не убил.[1984] Опасный даже человек, как раз брюхо штыком распорет.[1985] Ну, а наш полковник молодец. Строг, а справедлив — молодец, как ни поверни. Полковник[1986] спуска ему вот на сколько не дает.
— Гм... — промычал князь Андрей.[1987]
— Как же я не пойму, князь, как же говорят, что австрийцев дело плохо, а мы всё тут стоим, не двигаемся? Вы мне[1988] скажите, князь.
— Так видно надо, — сказал князь Андрей. — Руки связаны.
— Кем же, князь, австрийцами?
— Должно быть...
— Ну, а правду говорят, что австрийцы побиты?
— Говорят,[1989] но официально мы не имеем никаких известий. Мы только поздравляем австрийцев с победами.
— Да какие же победы?
— Должно быть победы.
Они помолчали.
— Вы думаете, для чего вас смотрят на походе? — сказал князь Андрей.
Ахрасимов спрашивал взглядом.
— А для того, чтобы показать австрийскому генералу, который вчера приехал, что вы без сапог. Вы хлопочете получше одеться, а что хуже — то лучше.[1990]
— Нет. Вы мне расскажите. Ну, а как же нам жалобы доходят, что вы грабите очень жителей? — сказал князь Андрей. — Это как? Правду скажите.
— Да, как вам сказать, князь, — всё более улыбаясь, сказал Ахрасимов. — Вы меня знаете. Охотник ли я до чужого и позволил ли бы я какие нибудь глупости? — Он помолчал. И князь Андрей сознался, глядя на его лицо, что этот человек меньше кого бы то ни было на свете способен был поощрять грабеж.
— Ну, а вот, — продолжал Ахрасимов, — как это вы скажете: идем мы два дня без дневок за Тешеном, нам говорят, подводы будут. Приходим, нет ничего. Кирасирская дивизия под штаб всё забрала. Идем сорок верст без отдыха, дождь, холод, слякоть. Приходим, квартир нет, лошадям клока сена нет. Что ж так и стоять? Ну, и ничего не говоришь, не приказываешь. Глядь, разбежались солдатики, разбежались солдатики, — повторил Ахрасимов, с нежностью произнося эти слова. — И, глядишь, тащут, кто заборчики, кто сенца, кто мешочек.
Он улыбался весело и счастливо.
— Ведь не забудьте, князь, день не ели, продрогли, у половины пальцы из сапог торчат, сапоги каши просят. Ну что ж, грабеж разве это? Ведь для них же идем. Что ж они не готовят, что ж не рассчитывают? А я вам, князь, я как благородный человек скажу, — продолжал он, одушевляясь, — не знаю, как в других полках, а наши мушкатеры, это такие молодцы солдатики, это братья, а не солдаты. Всё ни по чем. А поднесут водочки — держись. Всё забыли.
Князь Андрей внимательно, не спуская глаз, слушал Ахрасимова с тем видом, с которым слушают не человека, с которым разговаривают, а человека, который читает стихи или поет.
— Ну, а ротные как? Пользуются. У вас так называется, кажется, — спросил он.
Ахрасимов всё улыбался, но при этом вопросе засмеялся.
— Как вам сказать; ему надо получить деньги на провиант, а он так достанет.
— Как так? Украдет?[1991]
— Отчего ж украдет, князь? Нет, никому не хуже, а деньги у него останутся. На это хозяйство — расчет.[1992] У нас капитаны молодцы. Вы посмотрите, у меня в батальоне, нигде таких ротных артелей не найдете. Я не к тому говорю, что я служу в этом полку, или чтоб вас заманить, я знаю, вы так меня выпытываете, но я и в гвардии служил, а поручусь, что исправнее полка армейского не найдете. Люди сыты, довольны, дисциплина строгая. Полковник справедливый, знает службу вот как! Офицеры! товарищи, дух благородный, а присяга,[1993] что и говорить.>
* № 53 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. I).
<— Вот видите ли что, мой любезный друг, — говорил князь Андрей, улыбаясь слегка, как будто своим собственным мыслям.
— По правде вам сказать,[1994] хотелось мне перейти в простой пехотный полк. Взять батальон и служить просто.[1995] Но я не понимаю, как это у вас в полку. Какие ваши отношения с полковым командиром. Что за люди у вас служат?[1996]
— Вы шутите, князь?
— Нет, не шучу. Ну, вы и сами из гвардии. Можно у вас служить порядочному человеку, чтоб не загрязниться?
— Ах, князь, я вам скажу, как благородный человек, — отвечал улыбаясь Ахрасимов, — служить у нас очень можно. Полковой командир молодчина, службу знает, справедлив, строг, но человек хороший, князь. И благородный человек.
Князь Андрей слушал внимательно, не спуская глаз с Ахрасимова, с тем выражением, с которым слушают человека, который читает стихи или поет.
— Ну, а это что ж? — сказал он, презрительным жестом указывая на полковника, который в это время, наступая на капитана Брыкова, кричал на него.
— Ну как же, князь, нельзя по службе другой раз не погорячиться. Да вы шутите — не пойдете...
— Я вам говорю, только покажите мне полк, где бы я нашел порядочных людей, и я завтра батальонный командир, как и вы.>
* № 54 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. III).
<Накануне смотра австрийский генерал, член Гофкригсрата и приближенное лицо императора Франца, проехал с важным поручением от своего императора из Вены в Браунау к Кутузову.
Австрийский генерал сказал, что в Вене весьма сожалеют о бездействии русских орлов, которые привыкли перелетать от побед к победам, и недоумевают, почему Кутузов медлит приблизиться к театру войны к Ульму,[1997] где русских верно ожидает победа, всегда сопутствующая храброму русскому императорскому войску, и новые лавры его храброму главнокомандующему.[1998]
Кутузов отвечал, что с тех самых пор, как он вступил с войсками в австрийские владения и, особенно после того, как он лично имел счастие слышать достопамятные слова, сказанные ему в Вене самим австрийским императором, единственная цель его жизни — цель, к которой стремятся все его желания, состоит в том, чтобы быть приятным его австрийскому величеству и быть в его просвещенных руках полезным орудием всеобщего блага, но, несмотря на это обстоятельство и на всё его высокое уважение к просвещенному руководству лиц, составляющих Гофкригсрат, и на всё желание исполнить мудрые, данные ему советы — он на этот раз чувствует себя вполне несчастным тем, что обстоятельства мешали ему, еще согласно желанию императора и Гофкригсрата, присоединиться к австрийской армии и сдать с себя бремя ответственности в руки знаменитого эрцгерцога Фердинанда и его еще более знаменитого помощника генерала Мака, которого заслуженная слава дорога ему — Кутузову, как слава русского. — Впрочем, — говорил Кутузов, — австрийские войска привыкли к победам и, ежели я не двигаюсь вперед, задержанный с одной стороны неизвестностью, с другой еще не полным сбором моих войск, я, тем не менее, верю и жду, что и без нашего содействия войска императора Франца будут достойными его, покроют себя славой, уничтожат армию Буонапарте и сделают наше присутствие здесь излишним.
(О слухах совершенного поражения австрийских войск, известных так же хорошо Кутузову, как и австрийскому генералу, Кутузов не упомянул.)