нею не случилось. — Тяжело? — спросил чуть погодя Ядринцев.
— Тяжело. Почти никакой надежды…
Вита сгорала в жару. Болезнь протекала бурно. Виту лихорадило, маленькое тело ее содрогалось, корчилось, сжигаемое невидимым пламенем изнутри, отсветы которого пятнами вспыхивали на заострившемся лице, дымною пеленой заволакивало глаза… Вита впала в беспамятство. Бредила. И в жарком своем безумии произносила страстные речи в защиту народа — голос ее звучал хрипло, сдавленно, как будто ей все время что-то мешало, препятствовало, и она с усилием преодолевала это препятствие, как бы прорываясь сквозь самое себя, глаза были открыты, воспалены и немигающе смотрели в одну точку, словно где-то там, в грубых складках низкого деревянного потолка, скрывался ответ на мучивший, терзавший ее вопрос:
— Что творите… сатрапы… с народом русским? Что творите? Сатрапы! Ненавижу… всех ненавижу… кто купается в золоте… Ненавижу!.. Что… творите… сатрапы… — Слова рассыпались, не хватало сил собрать их воедино, сложить. Вита лежала, неловко повернув маленькую, почти детскую головку, безумно уставившись в потолок, и на белой, мучительно напряженной шее торопливо билась тоненькая синеватая жилка. — И нет конца человеческим страданиям… — внятно сказала Вита. Запекшиеся губы ее потрескались, кровоточили. — Нет конца… страданиям… — не докончив фразы, умолкла, стала дышать ровнее, успокоилась. На седьмой или восьмой день жар спал. Вита открыла глаза, пытаясь понять, где она и что с нею, да так, наверное, и не поняла — болезнь не отступила, а лишь затаилась на время, взяла передышку, после чего набросилась с еще большим жаром. Возвратный тиф доконал Виту, сжег. Лицо ее почернело, словно обуглилось…
Утром Ядринцев зашел на переселенческий двор, постоял у навеса, где трое уже знакомых мужиков пилили и строгали сосновые доски. Один из них, высокий, тонкий и прямой, как горбыль, поглядывая на Ядринцева доверчиво-ясными маленькими глазками, живо проговорил:
— Слава богу, полегчало, кажись… Седни вот и гробов поменьше ладим — девять штук… Спасибо дохторам, помогли. А то как же!.. Авось отдышимся, дак и парохода ждать не станем, пешком за Тобол пойдем… Доберемся, даст бог, по-людски заживем. Земли, говорят, за Тоболом сколь хошь, трава в рост человека… Правда ли, нет?
— Правда, — рассеянно ответил Ядринцев, глядя на празднично желтеющие, свежевыструганные доски. Девять гробов — это, конечно, лучше, чем сорок, но один из девяти делают сегодня для Виты Русановой… Ядринцев хотел попросить мужиков, чтобы они постарались и сделали его аккуратным, красивым, но ничего не сказал, ушел молча: какое это имеет теперь значение?
* * *
Вечером Николай Михайлович разыскал Боголюбскую в одном из бараков. Молодая женщина разрешилась двойней, и Александра Семеновна оказывала ей помощь… Все обошлось благополучно. Вид у Александры Семеновны был усталый, под глазами обозначились тени. Она взглянула на Ядринцева настороженно, внимательно. Не сговариваясь, они спустились по тропинке вниз, к пристани. Смутная синева окутывала дебаркадер, сгущаясь над водой.
— Ничто не может остановить жизнь… — сказала Боголюбская. — Голод, болезни, смерть — и эти два теплых, живых комочка… Что с ними будет? А женщина сильно ослабла… — Она опять взглянула на Ядринцева, лицо ее было совсем близко, но черты его как бы размывались, сглаживались в сумерках. — Ей сейчас хорошее питание нужно: молоко, мясо, хлеб…
— Да, — согласился Ядринцев, — жизнь остановить невозможно. Знаете, Сашенька… Можно, я буду вас так называть? — спросил он и взял ее жестковатую маленькую ладонь обеими руками. Она вскинула голову и слегка подалась к нему.
— Господи, Николай Михайлович, да называйте как угодно… Только будьте рядом. Будьте рядом! — вырвалось у нее. — Так жутко, невыносимо сегодня одной…
— Не бойтесь, я не оставлю вас, — отозвался он, сжимая горячую ладошку ее в своих руках. — Знаете, Сашенька, когда я увидел вас впервые, мне показалось, в душе что-то повернулось, опрокинулось, и жизнь моя с той минуты пошла в обратную сторону…
— Как это — в обратную сторону? — голос ее дрогнул. — Как это, Николай Михайлович? — шепотом она повторила.
— Это значит, Сашенька, что жизнь моя пошла не к концу своему, а к началу… Так не бывает? Но вот же случилось! Поверьте, иногда так хочется теплоты, чьей-то поддержки. Хочется кого-то поддержать…
— Ваша поддержка, Николай Михайлович, нужна не одному человеку — многим людям.
— Вы преувеличиваете мои возможности. Нет, Сашенька, вы как врач нужны людям больше. Особенно сейчас, сегодня, когда кругом такое творится…
Боголюбская помолчала. Слышно было, как часто и глубоко она дышит.
— Если бы врачи были всемогущими… Иногда мне кажется, что я ничего не могу… ничего! Вот и Виту не спасли… — выдохнула. — А ей бы жить да жить. Она же еще и жизнь не познала как следует… Женщиной не успела стать.
— Но успела стать человеком, — сказал Ядринцев. — Иным и всей жизни на это не хватает.
— Господи, отчего же все так сложно!..
Ядринцев не выпускал ее ладонь из своих рук, и она успокоилась немного, притихла. Мягко плескалась вода у травянистого берега, пахло песком и сырым деревом. И Ядринцеву чудилось, что не река течет мимо, в сумрачной синеве, а они плывут мимо реки, в пространство, в бесконечную даль…
Может, и впрямь жизнь его пошла в обратном направлении? А может, все шло своим чередом. Одно он знал твердо: жизнь без Александры Семеновны Боголюбской была бы теперь пустой и немыслимой.
Переселенческие дела в Тюмени заметно улучшились. Санитарный отряд Петра Сущинского показал себя выше всяких похвал. Наконец большая партия переселенцев была отправлена пароходами в Томск и Барнаул. Другая партия двинулась за Тобол сухопутьем…
Ядринцев тоже решил ехать в Тобольск, где положение местных крестьян, старожилов, по сообщениям, доходило до отчаяния.
Николай Михайлович написал Сибирякову, просил у него поддержки. Думал с негодованием: «Ну, хорошо, Сибиряков поможет, но это же капля в море!. Нужны кардинальные меры… А где же наше правительство? И есть ли у него, у российского правительства, понятие о совести! Толкнуть народ в пучину бедствий — и остаться при этом в стороне… Каким равнодушием или, больше того, малодушием нужно обладать, чтобы оставить народ в столь тяжкий час без всякой поддержки!»
Он ехал в Тобольск вместе с Боголюбской, намереваясь открыть в Прииртышье, как это было уже сделано в Тюмени, санитарные пункты, столовые, больницу… Кроме того, он хотел побывать в самых отдаленных глухих деревнях, познакомиться с условиями жизни крестьян, увидеть все своими глазами и обо всем увиденном написать. Непременно написать! Российское общество должно знать о жизни и современном положении своего народа.
20
Сибирские проселки… Словно кровеносные сосуды на богатырском теле земли, они связывают и поддерживают жизнь больших и малых селений,