Читать интересную книгу Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

Но леди Топвелл уже спешила к новым триумфам, уронив слезу и величественно высморкавшись в клетчатый носовой платок.

— Fare… we-ell… Fart… we-ell![92]

Тем и кончилось это грандиозное событие: великое светило отбыло восвояси, так и не прихватив нас с собой.

В ноябре матушка Феофила выпускала из чистилища души мертвых; в каждой снежинке мы должны были узреть очередного «праведника, нашедшего успокоение в руце Божией». Земля была прямо завалена этими белыми, липнущими к ногам душами. А развешенное на веревках окаменевшее белье баюкало на холодном ветру другие продрогшие души, облаченные в ночные рубашки и дырявые кальсоны, судорожно перебирающие штанинами…

— Все это — сплошное вранье, — говорила Луизетта Дени, — никакого чистилища и ада не хватит, чтобы вместить такую прорву душ! Ух, до чего же я ненавижу этих старых дур монашек!

— Ваше ежегодное уединение пойдет вам на пользу, Луизетта; мы с матушкой директрисой будем молить Господа, чтобы он направил вас на путь истинный; не забывайте к тому же, что месяц поминовения усопших является и месяцем покаяния.

Настоятель монастыря, где нам надлежало «уединиться», проходил, видно, выучку среди заключенных; он распахнул перед нами врата своей обители, словно то были двери великолепнейшей из тюрем.

— Входите, гостьи мои, настал час суда. Господь наш ждет вас под сим кровом…

Он развел нас по нашим спальням — по «кельям, озаренным светом Божественной благодати», — и оставил одних «перед судом собственной совести». Перепуганная этими полицейскими мерами, я проводила все ночи в спальне Луизетты, прячась под кровать при звуке шагов матушки Феофилы в коридоре.

— Наверное, она бросила директрису и объявила, что «предается уединению», а сама крутит любовь с отцом Гюставом; у нее на уме одни тряпки, все эти платья да юбки, что волочатся по земле наподобие черных змей… Разинет рот во время проповеди и пялится на отца Гюстава, а сама прямо млеет от любви — ну не дура ли, а? Знаешь, что у нее на уме? Я тебе сейчас скажу: у нее на уме одно начальство, ага, только одно начальство. А еще ее хлебом не корми — дай пошпионить за нами, чтобы потом задать нам выволочку… Знаешь, я в первый раз попала в такой паскудный монастырь, в первый, но зато уж и в последний, больше меня сюда не заманишь, я на ихний «истинный путь» становиться не собираюсь… Нет, никогда еще я не видела такого сволочного места, а потом, здесь жуткая вонь — от монашек, что ли, или еще от чего, не знаю! Даже поиграть во двор не выпускают, только молись да молись целую неделю — можешь себе представить? Нет, больше они меня сюда не заманят! А знаешь, что вчера отмочил отец Гюстав? Я ему сказала, что нет у меня никаких грехов и исповедоваться мне не в чем, так он заявил, что запрет меня в «темную келейку, где кишмя кишат крысы». Идиот, форменный идиот! Попомни мое слово, если он меня в эту келью засадит, я его до крови искусаю…

— Матушка директриса говорила, будто ты одержима бесом, будто тебя нужно кропить святой водой, чтобы изгнать нечистую силу. Не везет тебе, Луизетта… да и мне, впрочем, тоже…

— Я из нее самой нечистую силу выгоню, из этой старой идиотки с сизыми губами и восковыми пальчиками, да я ей рожу намылю в лохани для грязной посуды!

Закинув руки за голову и задрав вверх ноги, мы с упоением чихвостили своих наставниц, как вдруг дверь отворилась и перед нами в лунном свете предстала матушка Феофила, смахивающая на одно из тех ноябрьских привидений, которые наводили на меня такой ужас; испепеляюще безобразная, с выпученными глазами под белым полотняным чепцом, она била себя в грудь и кричала:

— Ах, я это знала, я давно уже это знала, да и матушка директриса предупреждала меня об опасности…

— А что мы такого сделали? — поинтересовалась Луизетта. — Может, вас завидки берут? Что, уж и поговорить нельзя? Не станем же мы молиться всю ночь, мы ведь еще не монашки — правда, Полина? И вообще, я хочу домой, осточертело мне это уединение, давай-ка, Полина, сматываться отсюда…

И, стоя на кровати, Луизетта принялась рвать волосы на глазах у остолбеневшей матушки Феофилы.

— Не была бы я острижена под гребенку, будь у меня волосы подлиннее, я бы их все повыдирала! Ух, до чего мне надоела вся эта монашеская братия — и вообще все на свете!.. Пошли, Полина, что нам тут делать?

— И вы еще осмеливаетесь… — матушка Феофила наконец собралась с духом, — …вы еще осмеливаетесь спрашивать, что вам тут делать? И у вас хватает на это наглости? Эй, кто-нибудь, помогите, позовите отца Гюстава! На помощь, на помощь!

— Ну что возьмешь с этой трухлявой идиотки? — сказала Луизетта, краем глаза следя за истеричной суетой матушки Феофилы, ринувшейся в коридор. — Давай-ка поскорее соберем свои манатки и смоемся отсюда, пока отец Гюстав не успел нас зацапать! Да пошевеливайся же ты, Полина, с этими полоумными шутки плохи, речь идет о жизни и смерти…

Мы уже собирались шмыгнуть в монастырские ворота, когда на нас обрушилась карающая десница отца Гюстава.

— Правонарушителей надлежит удерживать силой, — разглагольствовал он, шагая вслед за нами, — но не должно забывать, добрая моя матушка Феофила, что обуянных бесом можно исцелить токмо лишь кротостию.

В часовне Луизетта отказалась встать на колени.

— Нет и еще раз нет! С меня довольно, я хочу домой, я все расскажу отцу — будь он здесь, ничего подобного не случилось бы…

— Мы ждем от вас чистосердечного покаяния. Наш вердикт будет исполнен милосердия, если вы во всем покаетесь.

— Да что вы там такое несете, я ни слова не понимаю в этой околесице…

— Признайтесь, дитя мое, признайтесь, а не то я запру вас в каморку, где полным-полно крыс…

Мне самой в конце концов был вынесен оправдательный приговор.

— Бедная малышка была околдована, да-да, это типичный случай бесовского наваждения, такое случается в наши дни… А вот вы, Луизетта, и впрямь одержимы диаволом, он вселился в вас, да притом в самом мерзостном из своих обличий. Его надлежит изгнать, я исполню свой долг, дитя мое, не бойтесь…

— Что правда, то правда: я битком набита бесами, их зовут Барабу, Контигу и Барагуэн, и вся эта бесовская свора ненавидит вас, дьявольски ненавидит! Неужели вам не страшно? И не стыдно?

— Вы были правы, дражайший отец Гюстав, — скорбным голосом произнесла матушка Феофила.

На следующий день Луизетту заперли в темную каморку, где не было ничего, кроме молитвенной скамеечки да распятия, однако никакого намека на крыс не было и в помине. Когда по прошествии суток к ней заглянул отец Гюстав, она так укусила его за палец, что он взвизгнул от боли.

— Это не я, это крысы… — поспешила утешить его Луизетта.

Так завершилось на сей раз наше «ежегодное уединение».

Когда я, вернувшись из монастыря на три дня раньше срока, с невинным видом передала матери записку от матушки Феофилы, в которой сообщалось о моих дурных знакомствах, она не решилась взглянуть мне в глаза, притворившись, будто целиком поглощена ненавистными хлопотами по хозяйству.

— Всем вам, и родителям, и наставникам, — любил повторять в своих проповедях наш кюре, — надлежит помнить, что понесший наказание ребенок не страдает; страдаем мы, вынужденные прибегнуть к наказанию ради его же душевного блага; лишь нам дано испытать муки Авраама, приносящего в жертву сына своего…

— Какая же ты злюка, Полина, — ну можно ли так изводить свою мать?.. У меня сегодня неладно с сердцем и просто сил нет, чтобы тебя проучить, но погоди: придет отец, спустит с тебя штаны и так отлупит, что ты долго сидеть не сможешь…

Но отец, который вернулся с работы усталый и голодный, грел закоченевшие ладони о края миски с обжигающей похлебкой и делал вид, будто не понимает, о чем ему толкует мать.

— Послушай, Джо, дай супу остыть, так все нутро недолго ошпарить! И вот еще что: нельзя распускать детей, нельзя идти у них на поводу, нужно, чтобы они знали, что хорошо, а что плохо…

— Я подыхаю с голоду, — ото шился отец, — позволь мне хоть согреться для начала… У хозяина три машины, четыре особняка, а вот чтобы как следует отапливать цех — на это денег не хватает…

И даже когда обед был закончен, а посуда убрана, отец все еще колебался.

— Да не кипятись ты так, женушка, дай хоть сигарету выкурить… Должны же быть у мужчины хоть какие-то радости в жизни… Ну, где она, эта Полина? — наконец решился он, подымаясь из-за стола и поддевая большими пальцами брючные подтяжки. — Ты куда подевалась, Полина?

Он отвесил мне здоровенную оплеуху, желая как можно скорее покончить с этой малоприятной процедурой, но, заметив, что у меня из носу потекла кровь, тотчас сбавил тон:

— Иди спать, Полина. Господь тебя накажет в день Страшного суда…