Читать интересную книгу Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

Долго еще после исповеди, когда дух покаяния уже успел испариться, слова исповедника продолжают жужжать у нас в ушах.

— А что это такое — греховные услады? — спрашивает меня Луизетта. — Ты в этом что-нибудь смыслишь?

— Ну, это те штуки, какие мы вытворяли с Жаку в овраге.

— А, тогда мне это тоже знакомо, мы этим занимались по ночам с младшим братом, но что же тогда называют настоящими смертными грехами, о которых отец Кармен говорил? Может, попробовать как-нибудь?..

— Я не могу, и не упрашивай. Моя совесть и без того похожа на верблюда — целый горб грехов на спине…

Я заметила, что в разговорах люди то и дело перебрасываются, словно мячиком, словом «совесть». «Видно, у тебя ни крупицы совести нет», — часто повторяет мать. «Нужно иметь чистую совесть», «Пусть совесть наша будет чиста, как лилия…» — твердит матушка директриса. «Сейчас я малость подчищу твою грязную совесть!» — угрожал Жакобу его отец. А если кто-нибудь хочет похвалить человека, то говорит, что у него на редкость «спокойная совесть».

— Пошли ко мне после школы, запремся на ключ и посмотрим, что это такое, так ли уж они греховны, эти греховные услады… — Стянув с себя черное платьишко и швырнув его комком в угол, Луизетта продолжает: — Как я ненавижу эту старую тряпку, она мне от сестры досталась! Да раздевайся же, Полина, посмотрим, что это за штука такая… Ага, вот и вместилище греха, как говорит отец Кармен, и еще он говорит, что, если его коснешься, можно обжечься, но смотри — чем сильней касаешься, тем меньше жжет… Смотри-ка, Полина, пупок у тебя, оказывается, меньше моего, зато у меня коленки совсем как у мальчишки. И вообще не хочу я быть девчонкой! Ненавижу кукол, младенцев и всякое такое, они только и делают, что ревут да воняют, нет, что там говорить, я хочу быть мужчиной и ходить по сугробам на снегоступах, ну-ка подай мне лыжные брюки моего братца, они вон там висят. А еще мне хочется быть старьевщиком и продавать старое барахло на улице или тем очкастым человечком, что чинит зонтики и дерет с каждого по пять центов… Помоги-ка мне, Полина, перекинуть помочи крест-накрест, как у папы. Ох, как же я ненавижу эти сестринские платья со всеми сестрицами в придачу и все эти чулки и туфли, такие черные, словно моя настоящая мама до сих пор каждый день умирает, словно, куда ни сунься, всюду видишь ее гроб, словно папа — я так его любила — не женился на этой старой мерзавке Селестине, которая заставляет меня звать ее «мамочкой»… А сестры мои — точь-в-точь черные паучихи с желтыми ножками, если б господь бог и взаправду жил на небе, как нам говорят, он не сотворил бы таких гадин, у него просто совести не хватило бы…

Но вскоре Луизетта научилась запросто рассуждать о «половых признаках мотыльков, муравьев и крокодилов», привлекая к нашему классу настороженное внимание матушки Феофилы и директрисы, не отстававшей от нее по части всякого рода навязчивых идей.

— К какому же полу относится Святой Дух? — спрашивала Луизетта с чарующей вкрадчивостью, которая делала ее столь непостоянной в дружбе, столь изменчивой и неуловимой, точно годы, навсегда выскальзывающие из нашего бытия.

Серафина уже ушла далеко от меня по тропинке времени, и и вспоминала о ней с таким же чувством, с каким, наверное, через несколько лет буду вспоминать о полузабытых днях, которые теперь так спешила прожить в обществе Луизетты. Иной раз, когда мне на память приходила Серафина, я снова слышала, как в нашей палатке нарастает веселый и буйный гомон. «„Стрелки“ на подъем легки!» — вопят вожатые, бегая босиком по утренней росе. И вот мы уже стоим на поляне, поеживаясь от холода, делаем зарядку…

— Эй, барышни, кто там зевает, это же просто неприлично… раз… два… три… четыре… Ноги врозь, руки в стороны, да поживей, влево, вправо, слышите — в палатке у капеллана уже звонят, нам пора на мессу, одевайтесь…

Мы врываемся в эту палатку, еле переводя дыхание, держа ботинки в руках и поправляя сбившиеся галстуки.

— Живо всем надеть береты, без головных уборов не причащаются… Никогда не следует ронять своего достоинства…

Мы врываемся в палатку капеллана, более, чем когда-либо, веруя в силу божьей благодати именно здесь, среди меланхолического аромата цветов и клубов ладана, которым кадит нам в лицо исполняющая роль служки Югетта Пуар. А мы как бы в ответ неистово бренчим блестящими котелками, пристегнутыми к наспех затянутым поясам.

— Чуточку потише! — останавливает нас капеллан и устало машет рукой — он один с нетерпением ждет, когда же кончатся эти две недели и ему не придется больше маяться «среди такого скопища особ женского пола…». — Я, разумеется, свои обязанности выполню, хоть и не очень-то приятно иметь дело с этими маленькими чертовками.

— Не обязанности, святой отец, — перебивает его вожатая, — а свой долг. Обязанностей у нас не существует, скаутское движение зиждется на чувстве долга. Наш долг — служить богу и родине.

Ошалев от слишком ревностного исполнения этого долга, я и оттолкнуло от себя Серафину.

— Вы лучше всех лазаете по деревьям, вы всегда завоевываете своему отряду почетный вымпел на соревнованиях по бегу, поэтому я назначаю вас главной санитаркой; ваш долг — помогать бедняжкам, которые падают в обморок перед причастием…

Мы со звеньевой Бертой решительным шагом разносим бедняжек по палаткам и там окатываем их водой из графина.

— А что тут особенного, это наилучший способ привести человека в чувство, к тому же «стрелки» не должны бояться испытаний…

Расставание с лагерем превращается в слезную муку. Сбившись под деревьями захлебывающейся от рыданий стайкой, мы протягиваем друг дружке руки с поломанными ногтями, повторяя слова прощания:

— До свиданья, сестры мои, мы еще увидимся, не в этом мире, сестры мои, так в ином. Мы увидимся, сестры мои, когда-нибудь да увидимся…

А капеллан тем временем улыбается во весь рот и думает, как он сам не раз признавался нам мрачным тоном, «о своей доброй старой трубке, о своем старом друге кюре, что ждет его в городе, о своих важных делах» — вот о чем думает капеллан, расставаясь до следующего лета со «всеми этими особами женского пола, что жужжат вокруг него точно мушиный рой».

Однажды, покинув свои дальние берега, к нам собралось нагрянуть великое светило скаутского движения, что вызвало прилив небывалой активности во всех организациях нашего города.

— Вздымайте выше гордое знамя, барышни: никогда еще столь великая честь не выпадала скромным «Стрелкам»! К вам собственной персоной прибудет сама основательница нашего движения леди Топвелл! Ах, барышни, этого вам не забыть до конца дней…

Во всех отрядах сообщества — будь то «Быстрая косуля» или «Золотой лев», «Резвый кролик» или «Неустрашимый медведь», не говоря уж о «Стремительном олене», — сотни девчонок плели гирлянды из цветов и лозунгов, подлаживая свои хриплые голоса под несмолкаемый грохот военного оркестра, готового встретить леди Топвелл на вершине ее славы — эту увенчанную шлемом и обутую в сапоги даму с широченными плечами и пышным бархатным галстуком на мощной груди, украшенной несметным количеством орденов и медалей, казалось паривших вокруг нее на манер потревоженного осиного роя; подчеркнуто мужеподобная, с намеком на усики, оттенявшие верхнюю губу, она приветствовала нас с высокой трибуны, вызвав единодушный восторженный вопль бесчисленных сплоченных рядов, исходивший из самой глубины сердец, исполненных безграничного обожания столь важной и столь долгожданной гостьи. Груды роз увядали у ее толстых ног, задыхаясь, должно быть, в спертом воздухе актового зала. «Быстрые косули» и «золотые львы» возлагали на трибуну, в числе прочих почетных даров, свидетельства своей преданности скаутскому движению — стихи, написанные красными чернилами, символизирующими кровь.

Косуля быстрая вам до конца верна,Не зря воительницей названа она,У золотого льва не сердце, а гранит,Он верность вам навеки сохранит!

Говорить по-нашему леди Топвелл не умела, и ей не оставалось ничего иного, как только окидывать растроганным взором свой придворный зверинец, чьи обитатели так преданно ей служат, да изредка восклицать взволнованным басом:

— We-e-ell… Go-o-od… Ah! We-e-ell… We-e-ell…[91]

Вскинув левую руку в торжественном приветствии, мы запели гимн во славу родины, и хмельной восторг переполнил чаши наших сердец. А в мозгу замельтешили сумбурные мысли о смерти, о готовности пожертвовать своим счастливым детством ради блага прекрасного и солнечного Запада, о телах, утыканных стрелами, об отрубленных головах — пусть только леди Топвелл прикажет! Ах, мы преданы вам до гроба, делайте с нами, что хотите, у вас такой шикарный костюм, такие великолепные кожаные сапоги, ваше имя не выговоришь, не сломав язык, вы прибыли к нам из такой дали, возьмите нас к себе на корабль, а то ведь матушка Феофила завтра опять даст волю рукам… Ах!..