1-й из пришедших. Слава богу! У вас каково? Человек с лысиною. По-прежнему! Об нем ничего не слышно?
2-й из пришедших. Совсем ничего! Пропал! что дитя?
Человек с лысиною. Живо! жаль, что у меня худой помощник; часто хворает; и я сам должен ночью обходить весь дом. Ну, сложите же провизию на двор, да и с богом! А мы уже одни перетаскаем в покои.
Пришельцы ввели лошадей на двор, сложили вьюки и, примолвя: «В субботу будем опять», — удалились. Человек с лысиною запер извне вороты и сказал про себя? «Надобно обойти кругом!»
Едва он сделал шага два, как из-за угла появился, — мы крайне удивились, — появился Пахом, веселый нищий, в полном наряде, то есть в своих рубищах и с бандурою за плечами. Они оба остановились и рассматривали один другого со вниманием.
Пахом. Позвольте спросить вас, милостивый государь: не из этого ли вы дома?
Человек с лысиною. На что тебе? кто ты?
Пахом. По наружности моей безошибочно заключить можно, что я не более, как нищий; однако ж не простой нищий и не без дарований. Я не люблю торговать именем божиим, а смягчаю сердца людские моим искусством, ибо, правду сказать, играю и пою прелестно!
Человек с лысиною. С богом, с богом! в этом доме не любят таких весельчаков.
Пахом. А кто, с вашего дозволения, живет в нем?
Человек с лысиною. До тебя не касается — кто б то ни был!
Пахом. Ах! я вижу, вы сомневаетесь в моем искусстве; и я — для чести моего имени — сейчас должен вас разуверить.
Человек с лысиною. Поди, поди — не беспокойся!
Пахом (вынимая кларнет). Прошу прислушаться. (Начинает делать некоторые фантазии.)
Человек с лысиною. Это или мошенник и шпион или бешеный. Уймешься ли ты?
Пахом. Больше слушайте, меньше говорите! (Играет.)
Я (тихо к Ликорисе). Этот Пахом — не простой Пахом, — веселый нищий!
Ликориса (также). Я в крайнем удивлении! Он играет прекрасно — и мог бы веселить в столице, а не в шинках деревенских.
Человек с лысиною (сердито). Если ты не перестанешь, то я прогоню тебя дубиною.
Пахом. Право! Так я уподоблюсь Орфею, игрою своею привлекающему к себе деревья!
В это время окно в доме открылось, и пред железною решеткою показалась какая-то женская фигура в белом одеянии. Лучи месяца освещали ее. Человек с лысиною, увидя то, не на шутку осердился, подбежал к Пахому, вырвал кларнет и отвесил ему по горбу два-три удара, от чего музикийское орудие расссыпалось. И червяк имеет сердце. Как же Пахому не иметь его? По сему заключению догадаться можно, что и он в свою очередь осердился, пораспрямился и так звонко треснул врага своего по голове, что он вдруг полетел вверх ногами.
— Ах, — вскричал он, привставая, — ты дорого заплатишь за свою дерзость! Как, дворецкого знатного барина бить, — и нищему? Постой! люди! сюда!
Тут он бросился к воротам и начал отпирать. Мы трепетали об участи бедного Пахома, которому, верно, изрядно достанется; но Пахом сел на траву, начал что-то возиться около своей деревяшки и вдруг, взяв ее в руку, встал и бросился бежать быстрее оленя.
— Что за чудеса, — сказал я, — он одною ногою не владел, а другою хромал!
— Тут, верно, заключается тайна, — сказала Ликориса, вставая, — как бы узнать ее?
— Мы должны узнать, — сказал я, — может быть, мы назначены провидением быть орудиями, помощию которых оно делает несчастных счастливыми.
Мы поспешно пошли в деревню, рассуждая, что бы все это значило? Кто Пахом, кто человек с лысиною, кто незнакомка в белом платье за железною решеткою?
Глава XII
Кающаяся и раскаивающийся
Большую часть ночи не могли мы сомкнуть глаз, так любопытство нас мучило, а особливо Ликорису, которая, по сродной женскому полу нежности, брала участие в пользу Пахома. «Возможно ли, — твердила она, — чтобы подлинный нищий мог быть так умен и столь превосходно играл на кларнете? Верно, он благородный человек, но только несчастливый; и может быть, несчастливый от любви! Ах, как же он жалок! Но как он в один миг исцелел? Неужели кларнет его был волшебный талисман, который имел такую таинственную силу в руках человека с лысиною? Или он до сих пор притворялся хромым и безногим? Может быть, он и не крив?» — «Все может статься», — говорил я и на утро другого дня пошел посетить нищего с мыслию во что бы ни стало выведать у него правду.
Видно, бедный Пахом один проводил ночь, а потому не для чего было ему долго нежиться в постеле. Избушка была заперта; итак, я спросил у резвящихся мальчишек, куда пошел Пахом? Мне указали на ближнюю рощу, и я догадался, что ему не без нужды до лесного дома. В самом деле, спустя несколько времени я его увидел. Он был в обыкновенном наряде, сидел под деревом, потупя глаза в землю и вздыхая поминутно. Едва я подошел к нему и хотел начать разговор, как услышал в правой стороне большой шум и разные голоса. Оборотясь, вижу странную картину, которая могла бы служить хорошим образцом для живописца. На небольшой полянке невдалеке от двух колясок дрались на поединке двое мужчин. Один, судя по епанче, шляпе и предлинной шпаге, показался мне испанцем; другой по долгополому кафтану с разрезанными рукавами и саблею — поляком. Подле них еще стояли двое: один неотменно должен быть француз, ибо, он вместо того чтоб принять участие в битве, кривлялся самым странным образом, размахивал руками, делал разные прыжки и, словом, совершенно представлял все телодвижения ратующих, приговаривая: «Браво, господа, браво! Courage! Хорошенько, — еще, еще!» Другой был, без всякого сомнения, немец, что можно заключить по огромной туше его с преогромным носом, украшенным багровыми прожилками, по большой трубке, которую курил он, опершись о дерево, и еще большей косе, плотно привинченной к затылку. У ног его стояла на коленях молодая плачущая женщина, которая была бы довольно миловидна, если б имела рост выше, а брюхо поменьше. Она обнимала колена у немца, приговаривая: «Батюшка! простите!» А он, спокойно выбивая золу из трубки об дерево, кричал к кучеру коляски, подле стоявшей: «Иван! набей еще трубку и подай бутылку пива!»
Пахом, казалось, не приметил как сих подвигов, так и моего пребывания.
— Что это такое, господин бандурист, — сказал я, — разве не видишь, что подле тебя делается? Надобно унять воителей! Теперь время мирное.
Пахом, подняв глаза, осмотрел сражающихся и, улыбнувшись, сказал:
— Попробую силы музыки, авось она не приведет ли в рассудок сих индейских петухов!
С сим словом он встал, взял в руки свою бандурку, поковылял к рыцарям и, не говоря ни слова, начал играть веселую песенку, попевая и попрыгивая. Немец выпустил изо рту трубку и глядел на него с некоторым удивлением; испанец и поляк перестали драться и, спустя свои смертоносные орудия, глядели один на другого, как будто спрашивая глазами: «Какой дьявол подоспел сюда?» Что касается до француза, то он чуть не лопнул со смеху. «Это подлинно настоящий бард Фингалов,[109] достойный воспевать подвиги своих героев!» Тут снова принялся он хохотать.
Пользуясь сею счастливою остановкою, я подошел к изумленным и сказал:
— Господа кавалеры! заклинаю вас всеми святыми и честию — оставить до дальнейшего времени ратоборства. Не гораздо ли лучше жить в мире и пользоваться дарами природы, чем головорезничать!
Испанец. Всеми святыми? Я был бы изверг моего отечества, если бы ослушался такого заклятия! (Вкладывая шпагу в ножны.) Всеми святыми? Клянусь святым Яковом Компостельским,[110] я достоин был бы испытать все истязания святой инквизиции, если б не послушался вашего увещания!
Поляк (скручивая в кольцы усы). Вы говорили о чести? Кто лучше поляка знает честь? Дай руку, пан испанец; и чем нам проливать кров из жил один у другого, вольем лучше в них бутылки по две вина в корчме в ближнем селении! (Они обнялись.)
Немец. Что-то упомянуто о дарах природы? Признаюсь, я до них страстный охотник! Что, право, толку резаться? То ли дело сидеть за столом, на котором стоят блюды с ветчиною, колбасами, сосисками, сыром и кружка с пивом. Если еще к этому соблаговолит господь бог даровать трубку табаку, то я вижу небо отверзто и ангелов, играющих на органах.
Француз. Я меньше всех имею охоты не соглашаться на мир. Как скоро так, я — ваш, почтеннейший господин Шафскопф![111] — а с тем вместе Луиза моя.
Немец. Черт вас побери и обоих! хоть повесьтесь на первой осине!
Француз обнял его дружески, а потом еще дружелюбнее Луизу, которая после такого оборота в деле успокоилась, и все пошли в нашу деревню, будучи предшествуемы Пахомом, который играл самый звонкий марш. Обе коляски за нами следовали.