Сама психиатрия начинает говорить о том, насколько для нее важна и необходима биология и органика, как связана с медицинской теорией ее практика, и можно ли выработать, отталкиваясь от этой практики, этиологическую теорию. Если в экзистенциально-феноменологической психиатрии психиатрия впервые задумывается о своих онтологических и методологических основаниях, то в антипсихиатрии она рефлексирует свою историю, всегда молчаливо присутствующую в ее практике. Говоря о психиатрии как о тюремной системе, обвиняя ее в сотрудничестве с властью, называя шизофреника отверженным, антипсихиатрия не просто бездумно бросается на психиатрию, она говорит о тех вещах, которые вписаны в ее историю, теорию, практику четким и ясным шрифтом. Просто говорит в излишне радикальной манере.
Дело всего лишь в том, что история психиатрии и ее противоречия привели к тому, что в самом ее пространстве выросли психиатры, которые заговорили о ней таким радикальным тоном. Сама психиатрия взрастила в себе антипсихиатрию. Большинство антипсихиатров и их последователей были психиатрами, поэтому антипсихиатрия стала движением профессионалов, внутренним по отношению к психиатрии движением.
Если говорить о тех противоречиях психиатрии, которые породили на свет антипсихиатрию, то в обобщенном виде они таковы.
1. В теории:
• кризис биологических концепций происхождения психического заболевания;
• двойственный статус психиатрии как естественной науки о психической болезни и гуманитарной, философской, антропологической науки о психически больном человеке и соответствующие противоречия в ее методологии;
• исторически сложившаяся второстепенность теории психиатрии по отношению к ее практике;
• рассогласование между декларируемым медицинским статусом психиатрической теории и дисциплинарной и воспитательной направленностью психиатрической практики и проч.
2. В практике:
• противоречие между гуманистическими целями психиатрической практики и антигуманной направленностью отдельных ее методов;
• установка на отрицание необходимости активности больного в терапии и признание необходимости его полного подчинения воле врача, которая имеет не медицинскую, а педагогическую природу;
• обилие в практике не терапевтических, а педагогических и пенитенциарных элементов и проч.
3. В структуре и институциональной организации:
• противоречие исторической ситуации возникновения психиатрии как дисциплинарного института и современной ситуации ее саморефлексии как медицинской науки;
• жесткость организации и функционирования психиатрической больницы как терапевтической институции;
• косность системы психиатрической помощи, ее закрытость для новых методов и теорий.
В теории психиатрия не могла, да, пожалуй, так и не смогла разрешить противоречия между дисциплинарной практикой и медицинской теорией. Так или иначе, но всякая этиологическая гипотеза психиатрии вовлекает психофизиологическую проблему, вопрос о том, чем детерминируется поведение, мировоззрение человека. Расстояние между определенными органическими изменениями и реальным человеком с его миром, его «я», его поведением пока непреодолимо, поскольку нельзя свести личность и целостность к сумме частей. Во всяком случае в нынешней парадигме медицины это пока невозможно. Психиатрия касается целостного человека, его мира и мировоззрения, все это меняется в психическом заболевании. И вряд ли когда-нибудь, не изменив парадигмы, она сможет эти изменения объяснить.
Из медицинских наук психиатрия – наука с самой тяжелой исторической судьбой, которая еще до рождения себя как теории имела традицию практики, заимствованную ею от тюремных институций. В Италии это противоречие выражалось отчетливее всего, потому-то и смысл деинституционализации в Италии состоял не в том, чтобы закрыть больницы, а в том, чтобы медикализировать психиатрию, избавив ее от тюремного наследия. Базалья обладал гениальной исторической интуицией, но это противоречие, лежащее в самих основаниях психиатрии, непреодолимо до сих пор. Смысл еще в том, что (как отчетливо показали и экзистенциально-феноменологическая психиатрия, и антипсихиатрия) психиатрия, как медицинская наука, не может предлагать исключительно гуманитарную теорию, поскольку на ней не может быть выстроена практика, не может проводиться лечение. Все исключительно гуманитарные проекты в психиатрии так или иначе заходили в тупик.
Практика психиатрии в XX в. стремилась следовать гуманным целям: как медицина исцелить, а также вернуть человека в окружающий мир, приспособить его к жизни. Однако, несмотря на благие цели, дисциплинарно медицинская природа психиатрии порождала в ее практике не очень приятные моменты. Дисциплинарные тюремные порядки требовали повиновения, постоянной слежки, унификации людей и стирания личности, лишения индивидуальности, изоляции больных от общества и разрушения коммуникации. Если в пенитенциарной системе за этими принципами практики стояла какая-то логика, то для психиатрии, обретшей к XX в. идентичность медицинской науки, необходимость их не объяснялась исходя из медицинской потребности. Подчинение больного, его пассивность уходили при этом истоками не только в дисциплинарную, но и в медицинскую направленность практики. В психиатрии так же, как и в медицине вообще, воздействие оказывал знающий профессионал, а больной, подобно больному органу, должен был только принимать его, не уклоняясь.
Медицинская сущность психиатрии тоже не всегда способствовала гуманизму. Инсулиновые комы, лоботомия, жесткие нейролептики разрушали личность больного, превращая его из человека в вещь. Психиатрия здесь, конечно же, последовательно реализовывала свое медицинское предназначение: у всех методов и лекарств есть побочные эффекты, но поскольку психиатрия воздействовала не на безликий орган, а на сложную и целостную личность, побочные эффекты, перевешивая ценность терапевтических, оказались слишком губительными для нее.
В итоге наравне с позитивными достижениями психиатрия первой половины XX в. накопила весомый багаж противоречий и ошибок, став уязвимой не только для внешней, но и для внутренней критики. Однако критика эта неотделима от критики общества: зародившись как общественный институт, психиатрия разделила с обществом судьбу мишени антипсихиатрической критики, и критическая теория антипсихиатрии стала одновременно и социальной теорией.
3. Социальная теория
Антипсихиатрия рождается не только из противоречий психиатрии и ее кризиса, не только как продолжение уже высказанных кем-то идей, она – веяние времени, выражение его духа. Антипсихиатрия-в-себе есть прежде всего социальный проект.
Вообще, надо признать, что антипсихиатрия – дитя войны: эстетики абсурда потерянного поколения экзистенциалистов, теории власти и авторитаризма кочевавших при фашизме «франкфуртцев», реформистской послевоенной практики открытых дверей и терапевтических сообществ. В ней много военного и послевоенного опыта: чувство обреченности и отчаянность борьбы, гиперболизированное представление о враге и ожесточенность ко всем его ипостасям, смелость трактовок и экспериментов, окрашенная ощущением последнего средства и последней попытки. А самое главное – сама антипсихиатрия в каждом из ее вариантов порождена ощущением, что невозможно мыслить и жить по-другому. Биографии антипсихиатров в унисон воспроизводят одну и ту же историю: послевоенная биологическая, медикаментозная психиатрия, которая забывает о человеке, и попавший в нее молодой студент, стажер, врач, их конфликт, его клятва все изменить… И еще антипсихиатрия – последствие той свободы, на которую была вынуждена пойти система – государство, медицина, чтобы хоть как-то справиться с теми душевными расстройствами, с теми ранами, которые война оставила у переживших ее людей. Она – запоздалое эхо военного и послевоенного времени.
Это контрдвижение, как и вся контркультура, частью которой оно стало, предельно эмоционально, поэтому современники часто видели в нем только этот оголтелый протест против тюремных порядков, против врачей-деспотов, против убийства личности и порабощения свободы, против всего и вся. Работы антипсихиатров призывны и заразительны, в них очень много и личного опыта, и личного чувства, они увлекают и заставляют если не сопереживать, то задуматься. Просто они говорят настолько прямо, что невозможно увернуться.
Эта эмоциональность и прямота, без сомнения, способствовали популярности антипсихиатрии. К ней присоединялись иногда не только чтобы разделить идеи, но и чтобы выразить протест, не важно, против чего. Благодаря радикальности и прямоте антипсихиатрия создала вокруг себя пространство дискуссий, отхватив всех восторгающихся ею, противостоящих ей и пытающихся ее осмыслить. Эмоциональность и яркость одновременно и притягивала, и отталкивала, и так происходит до сих пор. Это то, что в те времена требовалось, чтобы обратить на себя внимание, но этим антипсихиатрия не исчерпывается.