«Горячие денечки», 1935.Если «Гармонь» располагается на грани авангардистской и тоталитарной культур, то комедия Александра Зархи и Иосифа Хейфица – полноценное порождение соцреалистической эстетики. Их фильм пересказывает заимствованную из стереотипов романтической литературы любовную историю, разыгрывающуюся в провинциальном городке, куда прибывает на маневры воинская часть. Все без исключения персонажи этой кинокартины олигофреничны: командир танка Белоконь (Николай Симонов) не в состоянии провести урока в техникуме, его подчиненные бьются головами друг о друга, Колька Лошак (в исполнении Николая Черкасовa) – последний по успеваемости на курсах, где он учится. Не блещет умом и главная героиня фильма, к которой ее подруга обращается со словами: «Танька, дура ты моя, милая». Перед нами не мудрая глупость, как у юродивых, разоблачавших безосновательную заносчивость слишком уверенного в себе рассудка, а глупость самая что ни есть настоящая, непорочная в своей первозданности. Закономерно, что в финале ленты Зархи и Хейфиц портретируют героя и героиню на фоне цветущих райских кущ – как бы пускают вспять историческое время, которое течет туда, где еще не произошло гносеологическое грехопадение, где нет знания, предполагающего и некую осведомленность субъекта о себе[30].
Как равноудаленные отtechné, от умелости, мастерства, китч и глупость были сопоставлены в речи Роберта Музиля «Über die Dummheit» (1937)[31]. Китч пересекается, но не совпадает с «трэшем» – с несовершенством художественных изделий («Горячие денечки» вряд ли позволительно назвать «плохим» фильмом – неспроста на съемки в нем согласились именитые актеры). Сближение, проведенное Музилем, недостаточно – оно требует уточнения, которое можно извлечь из эдемской концовки кинокомедии, где Зархи и Хейфиц сакрализовали глупость, выставленную ими на обозрение[32].
Тезис 8Профанирование высокой культуры, совершаемое в пародиях[33]и во многих других формах, остраняющих ее (например, в античном кинизме или в византийско-русском юродстве), перевоплощается в китч тогда, когда контрарно сочетается с освящением того, что подвергается осмеянию или демистификации[34](в юродстве же свят осмеивающий, а не объект глумления). Китчпсевдосакрален. Невинно-райская олигофрения в «Горячих денечках» как нельзя лучше иллюстрирует эту посылку[35]. Диалектика искажается китчем и низводится им до противоречивости, которая не признается в том, что она абсурдна, алогична. Говоря в известной статье «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (1936) об исчезновении ауры в кинотворчестве, Вальтер Беньямин упустил из виду, что оно, теряя сакральность, в то же время старалось и вернуть ее себе, в том числе и сверхкомпенсаторным образом – там, где та была неуместной.
«Парень из нашего города», 1942.Чтобы приступить к разбору киноповествования, созданного Александром Столпером и Борисом Ивановым, мне придется вначале обратиться к одному из источников этого фильма – к «Концерту по заявкам» («Wunschkonzert», 1940) Эдуарда фон Борсоди. В обеих картинах главный герой скрыто для ближних участвует в гражданской войне в Испании (соответственно: на стороне республиканцевvs.франкистов) и теряет контакт с возлюбленной, но затем вновь встречается с ней (у Борсоди – благодаря посредничеству радиостудии). Офицер-летчик из «Концерта…» сменяется в «Парне из нашего города» (из Саратова, то есть из мест, граничивших с Республикой немцев Поволжья) танкистом, и все же посттекст удерживает в себе черты претекста: в советской картине молодой командир хочет добиться от танков, чтобы они «перелетали» через препятствия[36]. Несмотря на нападение Германии на СССР, нацистский кинокитч[37]оказался заразительным для противной стороны. Не предлагающий себя к толкованию, разгадыванию, китч стремится впрямую воздействовать на адресатов, вызвать у них не контролируемый интеллектом эмоциональный отклик, прибегая для этого к сильным, бьющим на эффект средствам[38](таково, среди прочего, изображение безысходно-роковых страстей в мелодраме). Китч захватывает, покоряет реципиентов и иными способами, допустим, выступая передатчиком нравственного императива (с которым не поспоришь). Как бы то ни было, китч озабочен тем, чтобы стать влиятельным, и достигает своей цели, судя по приведенному примеру, преодолевая даже линию фронта. Так складывается собственная традиция китча, развивающаяся вразрез со следованием первоисточникам, за которыми закреплено свойство неколебимой истинности, не гнушающаяся работой с антиобразцами – с тем, что нужно было бы отбросить или опровергнуть. Религиозный человек сказал бы, что китч не христианское искусство, сопрягающееAbbildиUrbild, а дьявольское. Но обратный мыслительный ход будет неверным: демоническое искусство (например, ранний символизм, как его концептуализовал Оге Хансен-Лёве[39]) не обязательно китч.
Среди прочих участников музыкальной радиопередачи, которая отвечает на эстетические пожелания воюющей нации, в фильме Борсоди действуют два солдата из низов, исполняющие в вульгарной манере простонародную песенку. Метакитч у Борсоди разнится с авангардистским тем, что рассматривает свой предмет не критически, а скорее поощрительно, – во всяком случае ставит его в один ряд с другими эстрадными номерами. И в обратном порядке: в «Концерте…» обрисована жертвенная гибель интеллигента – представителя культуры для избранных. Талантливый пианист Шварцкопф, призванный в армию, указывает игрой на церковном органе (в барочной, стоит заметить, церкви) своим заблудившимся в прифронтовой полосе товарищам, куда они должны двигаться, и вызывает вражеский огонь на себя. Смерть интеллигента повторяется в «Парне из нашего города», где из жизни уходит шурин главного героя Сергея Луконина (Николай Крючков), врач и ученый Аркадий Бурмин (Николай Боголюбов). В советском фильме проблема искусства (его воплощает жена Луконина, актриса) отодвинута на второй план. Нехваткой, червоточиной здесь отмечена не художественная, а практическая деятельность: прыгающий танк не справляется на учениях с заданием, а его командир не доучивает французский, что грозит ему серьезной опасностью, когда он, посланный в Испанию, попадает в плен к франкистам. Как раз этот неудачливый экспериментатор и недоучка спасает во время войны с немцами свое армейское подразделение, выводя его из окружения.
Тезис 9Фильм Борсоди дает основание утверждать, что китч подавляет в искусстве его обращенность к персональному и общечеловеческому (sensus privatusиsensus universalis), оставляя за ним лишь одну возможность – бытьсоциальным феноменом(содержать в себе исключительноsensus communis). Лицо, наделенное индивидуальным дарованием и приобщенное вечным эстетическим ценностям родаhomo, виртуоз Шварцкопф, приносится в «Концерте…» на заклание; смысловой центр кинокартины составляет музыкальный перформанс (как самодеятельно-народный, так и профессиональный), распространяемый в эфире во все уголки страны и соединяющий нацию в целостном социальном телерезонаторе. Именно в качестве производного от самодостаточной социальности, игнорирующей персонологизм и антропологизм, китч обладает способностью переходить в процессе традирования из эстетической сферы в жизненную, срастаться с повседневностью[40], как об этом свидетельствует трансформация «Концерта…», совершившаяся в «Парне из нашего города». Китчевая «поэтика поведения» предусматривает, что личные ошибки (плохо рассчитанная Лукониным техническая новация) и недостаточная принадлежность к всемирно-людскому (его дурной французский – интернациональный язык дипломатии) вовсе не могут помешать герою стать в высшей степени полезным обществу, представленному возглавляемой им воинской частью. И последнее, что вытекает из сопоставления немецкого и советского фильмов: тоталитарный китч (как и авангардистский) сам раскрывает свои намерения: чтобы вникнуть в материал, исследователю нужно попросту довериться ему.
«Космический рейс», 1935. Выламываясь из эстетических рамок, китч подчиняет себе в 1920–1930-е годы не только образ жизни (экранной или фактической), но и научное мышление. Лысенковское учение о наследовании организмами благоприобретенных признаков наводит на предположение, что сциентистский китч формируется там, где познание отказывается проникать внутрь природы, в обособленное от непосредственного наблюдения (в данном случае – в генетический код), и фиксируется на внешнем, на видимом невооруженным, то есть непросвещенным, взглядом (в данном случае – на органах живых существ)[41]. Неудивительно, что в этом гносеологическом контексте китч завоевывает такой жанр, балансирующий на грани художественной фикции и выверенного знания, как научная фантастика.