16
За неделю все же не поспели: задержали портные. Продюсеры (Эссекс и Саутгемптон) не согласились с Джеймсом Бербеджем, который подгонял срок премьеры так, что даже рискнул предложить крамольное: играть «Укрощение» в старых костюмах.
— Да какая разница, — убеждал он Генри и Роберта (и примкнувшего к ним Монферье), — никто ничего и не заметит. Хорошие костюмы, богатые, чистые, камни на них — как настоящие. А с портными только свяжись — обведут вокруг пальца. То у них нитки не те, то у них иголки из пальцев выпадают, то им золотое шитье не завезли, а какие костюмы без шитья! Так все сроки прождем, проспим, прокукарекаем.
— Заплати им больше, — посоветовал Эссекс, — не скупись, Джеймс, ты себя все равно не обидишь, отрежешь от общего куска себе положенное.
— Я-то себя не обижу, — надменно (ну просто король Эдуард из популярной пьесы Марло!) заявил Бербедж, — а вот вы, достойные господа, меня всерьез обидели.
Повернулся и пошел прочь. Королем и пошел: спина доской, губы каменно сжаты, глаза — в небо, к Богу.
А ведь насчет портных — правду сказал: вруны записные…
Ну ладно, плюс два дня — не срок. Последнюю репетицию прогнали в костюмах, Смотритель специально не ходил на нее, боялся испортить впечатление от премьеры. Но и Шекспир, и Саутгемптон, и Рэтленд (остальные тоже не посетили генеральную) пришли в театр и пришли в восторг, pardon за легкий жонгляж глаголом.
— Будет буря, — обещал Эссекс, — Лондон сойдет с ума.
И «Буря» будет, невольно скаламбурил Смотритель, и «Гамлет» будет, и «Отелло», и «Ромео и Джульетта»… Еще много раз Лондону придется сходить с ума, но город этот, подарив миру Великого Барда, вес же останется и крепок умом, и, главное, тверд памятью. И буря…
(термин все же условен, поскольку буря коснется не города, но горожан, их ума и памяти)…
которая наверняка пронесется над городом с севера, где за Темзой стояли театры Бербеджа «Театр» и «Куртина», и станет началом многовекового (всемирного) умопомешательства под названием «театр Шекспира».
День премьеры был, как и положено в книгах с четким сюжетом и добрым финалом, ясным и солнечным. И, к слову, абсолютно безветренным. Часа за два до объявленного начала спектакля к театру начал стекаться народ — простой, как пишут в тех же книгах. Люди шли не торопясь, останавливались у деревянных прилавков, выставленных торговцами в каменных галереях домов и просто под открытым небом, приценивались к фруктам…
(как не взять что-то с собой на спектакль — погрызть яблочко либо грушу)…
запасались пивом в глиняных кувшинах, переплетенных тонкими веревочками — чтоб удобнее нести, горячими, только-только испеченными пирогами, которые носили на глиняных же блюдах предприимчивые домохозяйки. Люди шли, отпихивая кур, степенно гуляющих по улицам, не обращая внимания на собак, лениво огрызающихся на толпу. Прикрывали детишек от давки — а чего бы и не взять их с собой, коль не на кого дома оставить? Спектакль сегодня, город гуляет!.. Шли мастеровые, шел торговый люд, раньше срока прикрывший сегодня по такому серьезному поводу свою торговлю, шли государевы людишки, шли рыбари, с утра продавшие ночной улов и свободные до ночи, шли женщины вольного поведения, и никто нынче не возмущался их присутствием в общей толпе. Спектакль сегодня, город гуляет!..
Все втекали на небольшую площадь, образованную домами, среди которых были и сложенные из камня, но больше — деревянные, двухэтажные. На площади на столбах висели отпечатанные в печатной мастерской листы, на которых значилось: «Театр Его светлости лорда-камергера дает грандиозное представление пьесы Потрясающего Копьем под названием «Укрощение строптивой, или Что бывает, когда жена не слушает мужа своего». В главной роли — Ричард Бербедж».
Все-таки изменил папа Бербедж название, все-таки добавил нравоучительный намек, не смог отказаться от проверенного рекламного хода. Но Бог ему судья. История не сохранит в своей памяти сего хода, а изначальное имя пьесы примет в себя.
Зрители, толкаясь и переругиваясь, платили у входа свои два пенни за человекоместо в «яме», и шесть — восемь пенсов — за сидячее место в одной из лож, расположенных в средней галерее, и одно пенни — за стоячее место в самой верхней галерее, а в нижней места пока не выбирались, потому что рассчитаны они были на людей богатых и знатных…
(которые не торопились в театр так рано, еще только собирались в своих красивых домах в районах Вестминстера или Ламбета)…
и стоили эти места много дороже. А уж если кто захотел бы купить стульчик, чтобы мальчик при театре принес его и поставил прямо на сцене, где-то с краю, конечно, но все-таки среди актеров, почти посреди действа, то это стоило бы совсем дорого. Но Джеймс Бербедж не стал сегодня продавать места на сцене, и те, кто обычно выбирал их, предпочли занять несколько лож справа и слева от сцены. Саутгемптоны, Эссексы, Рэтленды, Пембруки, Бедфорды… Они… точнее, самые близкие театру из них, а еще точнее — Игроки… запретили хозяину труппы пускать зевак на сцену, в том числе и себя.
Попав в зал, зрители стремились занять места прямо у сцены, возвышавшейся над уровнем «ямы» метра на полтора — так, что прижатые к ее краю люди укладывали на доски локти, подпирали ладонями подбородки и собирались смотреть спектакль. Удобно, что и говорить, да и чем их двухпенсовые места хуже, нежели так и не появившиеся на сцене стулья? Ничем. Даже интимнее.
Пока нижний ярус лож не был занят, в театре доминировали серые, коричневые и черные цвета. Цвета бедности, но и цвета работы. Ибо как торговать мясом, например, или даже хворостом в пестрой одежде? Да вон тот протестантский священник, любитель театрального искусства (весь в черном), выйдя за пределы театра, не поймет тебя и осудит. А как судит Церковь — известно.
«Яма» и стоячая галерея галдели, грызли орехи, жевали яблоки, а мальчишки, заполнившие самую верхнюю (однопенсовую) галерею, свистели и плевались вниз. Мужчины, нанятые Бербеджем на представление — следить за порядком…
(по два пенни — каждому)…
вылавливали пакостников и грозились выпроводить их прочь, но жалели (пенс-то уплачен), а наиболее неукротимых все ж выпроваживали, чуть ли не кубарем спуская по длинным лестницам, выстроенным на внешних сторонах театра.
Ближе к началу, объявленному в афише, начали стекаться обитатели нижних лож, и театр сверху сразу же (так подумалось Смотрителю) стал похож на большой подсолнечник (правда, овальный, а не круглый): серое внутри и цветное по краям, но не только желтое, а и красное, и зеленое, и бордовое, и фиолетовое, и розовое, и синее, и голубое, ну и желтое тоже, конечно. Такой, выходит, цветочек из детской анимации.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});