надо мной особую власть. Направляясь вечерами в театральный барак, я специально делала круг, чтобы вдохнуть в себя их отрадный, волнующий аромат. Запах душистого табака стал для меня неотторжимым от представления о ЦОЛПе.
(Несколько лет назад я спохватилась: «Господи, собственно откуда там брались цветы? Ведь нелепость, нонсенс». Я позвонила старому другу:
– Сенечка! Ты помнишь, как пах вечерами на ЦОЛПе табак?
– А как же!
– Так объясни, бога ради: кто его сажал? Чьих рук, чьего сердца это было дело?
– Была такая дама – Инфантьева. Она просила своих домашних присылать ей в посылках семена, сама и сажала их.
– Может, ты тогда и другое мне объяснишь? – решила допытаться я. – На обеде в «палате лордов» стояла бутылка ликёра с самодельной этикеткой…
– Можешь не продолжать. Бруссера помнишь? Пивовара из Горького?.. Ему тоже в посылках присылали, только не семена для цветов, а экстракт и сироп. Он готовил лимонад и ликёр для начальства. И этикетки разрисовывал сам. Он, знаешь, плохо переносил Север и всё острил: «У меня от этих белых ночей темно в глазах».)
Насыщаясь событиями, окружением и настроением, я уже мысленно прощалась с ЦОЛПом. После одного грустного разговора Александр Осипович пригласил меня зайти в барак. Я присела у его самодельного столика. Он что-то вынул из чемодана и сказал:
– Я хочу тебя познакомить со своей женой Олюшкой.
Протянул мне большую фотографию. На меня глянуло прекрасное и горестное женское лицо. Стриженая. В зимнем с меховым воротником пальто. В глазах – застывшая боль.
– Это моя жена Ольга, Тамарочка. Ещё её зовут Зулус. Когда-нибудь ты с ней познакомишься и очень её полюбишь.
«Вот он – тайный источник сил дорогого моего Александра Осиповича», – думала я. Более десяти лет они были в разлуке. Я слышала, что она все эти годы посылала ему посылки и письма, поддерживала его. И разве я могла тогда предположить, что и правда познакомлюсь с ней через шесть лет и она станет родным, бесконечно близким мне человеком.
– Спасибо! – сказала я тогда, возвращая фотографию. – Познакомилась.
Вместе со снимком он достал письмо. Подумав, произнёс:
– Это стихи Олюшкиной подруги, Елены Благининой, посвящённые ей. А муж Благининой – поэт Георгий Оболдуев. Арестован в тридцатых. Хочешь, прочту стихи Благининой?
Ещё бы я не хотела! Только бы он говорил, только бы читал и знакомил!
Из письма Елены Благининой Ольге Улицкой 6 января 1942 года (Благинина жила в полуподвальной квартире на Кузнецком Мосту):
О былом содоме
Памятку сотри.
Стало тихо в доме
На Кузнецком, три.
Не шумят подвальцы
И гостей не ждут.
У хозяйки пальцы
От стужи гудут.
Сыпется зловеще
Мокрая стена.
На хозяйке вещи —
Рванина одна.
Ждёт она подружку
Сердца своего,
Ждёт она подружку,
Больше никого.
Ест она картошку.
Чёрный хлеб жуёт,
Ну и понемножку
Всё-таки живёт.
Божия старушка,
Тихая свеча,
Ваша я старушка —
Ох и живуча!
Еле-еле дышит,
Тащится, бредёт,
А чегой-то пишет
И чего-то ждёт.
Рядом с Бенвенуто —
Пушкин, Тютчев, Фет.
За окном салюта
Карнавальный свет.
Всё-таки в подвале
Хоть неяркий – свет,
Всё-таки в подвале
Хоть плохой – обед.
Пусть промёрзли стены
И харчи плохи,
А живут камены,
И текут стихи.
В залпах нету страха,
В них особый тон,
Будто фугой Баха
Полон небосклон.
Приезжай, подруга,
Я тебе верна.
Трудно друг без друга
В наши времена.
Я попросила разрешения переписать вирши одинокой души: с ними легче жить дальше.
Возле посёлка Княжпогост горел лес. Потягивало дымом. Скоро это обернулось солидным пожаром. Нас вывели тушить огонь. Много часов подряд мы работали бок о бок с вольными, с начальством. Рыли траншеи. Все были в дыму, перепачканы, утомлены. Я вдруг очутилась лицом к лицу с начальником политотдела. Он явно намеревался что-то спросить, но передумал. А через несколько минут ко мне подошёл наш директор Сеня Ерухимович и смущённо сказал:
– Штанько просил уговорить тебя сделать… операцию, чтобы ты не уезжала в Межог.
Из поездки на ЦОЛП возвратился театр кукол. Тамара Цулукидзе привезла письмо от Филиппа. Он беспокоился обо мне, спрашивал, когда меня отвезут в Межог.
– Он провожал меня, – рассказывала Тамара. – Много и горячо говорил, как любит вас. Похоже, что это так и есть. Разоткровенничался, рассказывал, как уходит в лес, смотрит в ту сторону, где вы находитесь, становится на колени и чуть ли не молится вам. Мне не по душе такая патетика, но это, видимо, в его характере? Да? Вы сами-то верите ему?
– Верю!
– Тогда тысячу раз простите!
Я знала за Филиппом тягу к «представлениям» и сама её опасалась, но не слишком. «Ведь любит!» – уговаривала я себя.
Щит у Дома культуры возвещал о концерте московской бригады под руководством композитора Дмитрия Покрасса. Воспользовавшись благодушным настроением начальника, мы попросили разрешения «для уроков мастерства» побывать на нём. Штанько дал добро: «Но только из оркестровой ямы». Покрасс вышел на сцену поприветствовать сидевших в зале. С улыбкой обвёл глазами ряды и, приметив жадно глядевших на него из оркестровой ямы людей с охранниками по бокам, на секунду замер. Последовала пауза осмысления, и, не отводя уже больше взгляда от нас, Покрасс отвесил поклон не залу, а нам. От публично продемонстрированного сочувствия перехватило горло. В зону мы вернулись взволнованные – прежде всего от вызывающей по тем временам дерзости вольного артиста.
* * *
ТЭК снова собирался выезжать на трассу. В маршрутном листе были колонны Южного узла. До Межога, следовательно, я могла доехать вместе с театром. Вечером я зашла в театральный барак. Там всё шло своим чередом. Дмитрий Фемистоклевич с Магометом Утешевым, как истые бакинцы, в подробностях описывали достоинства азербайджанской бани. Олечка уже давно перешла к ним «в колхоз», что-то готовила на плите. Кто-то писал письма. Наигрывали на инструментах, беседовали…
Меня вдруг приковал к месту страх от мысли, что я покидаю ЦОЛП, ТЭК, привычное течение жизни, товарищей, Александра Осиповича. Почему, совершая тот или иной поступок, я мертвею от лютой тоски и ужаса, а остановиться не могу? Каким разумом, чьим повелением я