никогда не мог быть уверен, в какой комнате он его застанет или даже в какое время дня и ночи под ногами его брата в спальне или на лестнице беспокойно заскрипят половицы.
Он понял, что Уильям намеревается заполнить Лэм-Хаус своим присутствием и, следуя лишь ему ведомой системе, подчинить дом своей власти, – к примеру, тот не оставлял вежливых, но настойчивых попыток изменить время приема пищи и способ подачи блюд. Уильям уже начал досаждать Берджессу Ноксу и прочим слугам. Пока не вмешалась Алиса, он заставлял их передвигать мебель в гостиной и даже попросил Берджесса Нокса убрать с каминной полки раздражавшие его безделушки.
Генри избегал брата; видя, что тот сидит в гостиной или в одной из комнат на первом этаже, он старался тут же уйти, не обнаружив своего присутствия. Алиса по-прежнему не выпускала Уильяма из-под надзора. Хотя теперь она редко сидела с мужем в одной комнате, она всегда старалась найти себе какое-то занятие неподалеку. Пегги же с головой ушла в чтение, поглощая один классический роман за другим. Покончив с Джейн Остен, она взялась за «Женский портрет». Генри с насмешливым изумлением обнаружил, что ее отец и мать дружно и без обиняков не одобрили ее выбор, но на следующий день выяснилось, что их мнение Пегги проигнорировала. Она уже слишком далеко продвинулась, пояснила она родителям, чтобы бросить книгу, не узнав, чем она заканчивается. Ну а если встретится предложение или абзац, недоступный ее пониманию или не вполне для нее подходящий, она просто-напросто его пропустит. Она ведь уже почти взрослая, с гордостью добавила она. И без тени смущения выслушала Генри, утверждавшего, что по сравнению с кузинами Эммет, которые и говорить-то толком не умеют, она самая образованная юная леди из всех, кого он знает.
Генри вспоминал, как Уильям, взяв академический отпуск в год смерти их матери и поселившись вместе с братом в Лондоне, излучал то же непостижимое недовольство укладом их лондонской жизни, распространяя это раздражение даже на предметы обстановки. И Генри позволял ему диктовать, куда ему ходить и с кем встречаться, и, к полному удовлетворению брата, предоставил его ведению все хозяйственные вопросы.
Он вспомнил, как во время этого визита Уильяма оба они узнали, что отцу уже недолго осталось жить. В телеграмме родные сообщали, что у их отца размягчение мозга, и притом настаивали, что Уильяму не следует сейчас возвращаться в Штаты. Это было в декабре. Алиса, жена Уильяма, гостила у своей матери, которая помогала ей присматривать за ее двумя младшими сыновьями. А другая Алиса, сестра Уильяма и Генри, вместе с тетушкой Кейт ухаживала за их отцом. На сей раз обе Алисы были единодушны: они не желали возвращения Уильяма. И так же сильно хотели, чтобы рядом с ними был Генри. В телеграмме они писали, что отец может прожить в таком состоянии еще много месяцев, а поскольку Уильям отказался от своей кембриджской квартиры, ему придется по возвращении сидеть в четырех стенах, без лекций в Гарварде и каких-либо иных занятий. Будет куда лучше, если он закончит свой академический отпуск в Европе, наслаждаясь досугом, новыми знакомствами, научными трудами и чтением. Телеграмма ясно давала понять, что Генри был бы им чрезвычайно полезен, в то время как Уильям никак не может скрасить последние дни отца, страдающего размягчением мозга, ведь они будут не в состоянии примирить свои противоречивые взгляды на человеческий дух и смысл жизни и достигнуть наконец согласия.
Генри отплыл в Нью-Йорк один и, уже ступив на родной берег, узнал, что похороны отца состоялись в тот же самый день. Ему оставалось лишь выслушать рассказы о том, как тихо и мирно отошел его отец, поселиться в доме, где недавно гостила смерть, и ознакомиться с отцовским завещанием. В последующие годы он не позволял себе предаваться размышлениям: почему родные решили опустить отца в мерзлую землю, не дождавшись его, Генри, не позволив ему даже присутствовать на похоронах, в последний раз коснуться застывшего отцовского лица, ведь он был уже так близко!
Он понял, что это произошло по настоянию его сестры Алисы, но не стал протестовать или обижаться, ошеломленный тем, как быстро она захватила бразды правления в семье, где ей никогда не позволяли ничего решать. Спустя несколько недель после похорон он понял, зачем сестра так отчаянно стремилась подольше задержать Уильяма в Англии, зачем настаивала, чтобы больной Уилки оставался в Милуоки, а Боб поскорее туда вернулся. В присутствии Уильяма Алиса Джеймс не смогла бы так раздражаться тетушкой Кейт и открыто ей грубить, ведь между ними встал бы Уильям, поскольку тот целиком и полностью завладел бы вниманием родных, и триумф Алисы над теткой не был бы столь безграничным. Вдобавок при Уильяме Алиса поостереглась бы столь откровенно липнуть к мисс Лоринг, а та не рискнула бы обращаться с ней на глазах у всех членов семейства Джеймс настолько вольно, пока Алиса к ней не переехала.
Будучи в Бостоне, Генри ничего не сделал, чтобы ускорить возвращение Уильяма. Ведь Уильям, даже пальцем не шевельнув, принял бы на себя роль отца. И Генри не смог бы наслаждаться уютным молчанием наедине с любимой тетушкой Кейт. Он не мог бы спать в отцовской постели (почему-то Генри чувствовал, что это его долг) и не мог бы вступить во владение опустевшим домом так же полно и с таким же открытым сердцем, как сейчас, когда Уильям был за тридевять земель.
Тот факт, что именно он, а не Уильям, был душеприказчиком отца, никак не мог прийтись брату по душе. И вряд ли письма Генри, в которых он сообщал все, что ему было известно о последних днях отца, а также передавал искренние соболезнования от старых друзей, вроде Фрэнсиса Чайлда и Оливера Уэнделла Холмса, могли утешить Уильяма, знавшего, что брат занимается семейными делами, не спрашивая его совета.
Примерно через неделю после похорон отца пришло письмо. Оно было написано рукой Уильяма и адресовано Генри Джеймсу. Так как Генри ждал весточки от брата, он и подумать не мог, что письмо предназначалось отцу, пока не вскрыл конверт. Лишь прочтя первый абзац, он понял свою ошибку, хотя, как он заметил впоследствии, письмо начиналось обращением «Дорогой отец!». Несколько дней он держал это послание при себе, никому о нем не рассказывая, а воскресным утром, в последний день уходящего года, снежный и бессолнечный, в одиночестве пробрался по сугробам в тот уголок кладбища, где покоились рядом его родители. Убедившись, что никто за ним не наблюдает,