Наконец после долгих уговоров он позволил отложить для него три томика. Генри чувствовал, что ему не хотелось бы объяснять леди Вулзли, что за сверток он прихватил с собой. Хэммонд написал свой лондонский адрес четким разборчивым почерком, и Генри пообещал отправить книги почтой.
– И я ничего не скажу ее светлости, – сказал Генри.
Хэммонд благодарно улыбнулся:
– Я тоже, сэр.
Когда они подошли к тому месту в саду, где Генри предполагал построить новую оранжерею, Генри заметил, что за ними с беззастенчивым любопытством наблюдает леди Вулзли. Она, Уильям, Алиса и Пегги – все стояли у окна в гостиной. Леди Вулзли указывала на что-то в саду и, встретившись глазами с Генри, помахала рукой. Поклонившись ей, он заметил, что его брат не может отвести ошеломленного взгляда от них с Хэммондом. На выражения лиц невестки и племянницы он внимания не обратил.
Он не сомневался, что все последующие дни брат и его семья без конца будут обсуждать визит леди Вулзли, но в то время, как Алиса и Пегги казались очень воодушевленными, настроение Уильяма испортилось. Генри мог лишь гадать, что еще сболтнула леди Вулзли, когда он уже покинул гостиную, но и того, что он слышал, было более чем достаточно. Прощаясь со всеми, пока Хэммонд маячил на заднем плане, она напоследок с предельной ясностью обозначила свое восхищение Генри, как бы утверждая на него свои права. Он отметил, что ее приглашение навещать ее в ее поместье и в Лондоне не распространялось на его родных. По ее поведению было ясно, что она не считает Уильяма Джеймса и его семью людьми, заслуживающими внимания, и такое отношение, вкупе с ее взглядами на ирландский вопрос, как он подозревал, весьма разозлило Уильяма.
По мере приближения Рождества Алиса и Пегги ощутили сентиментальную потребность в старомодном уюте и начали хлопотать над устройством праздника в истинно американском духе, не отдавая себе отчета в том, до какой степени эти обычаи их родины следуют английским. Уильям читал, спал и говорил достаточно, чтобы не привлекать чрезмерного внимания к своему здоровью, внушавшему серьезное беспокойство. Однажды после обеда, когда Алиса и Пегги были чем-то заняты на кухне, он попросил Генри задержаться в столовой для беседы. Генри тут же плотнее закрыл дверь, вернулся и сел за стол напротив брата.
– Гарри, знаю, я уже говорил тебе, что я думаю о твоем упорном нежелании возвращаться в Америку, рассказывал, как сильно наше общество нуждается в собственном хроникере и бытописателе. Думаю, еще не скоро у нас появится второй автор с таким же острым глазом и таким же глубоким мировоззрением.
– Скажите пожалуйста, – с улыбкой пробормотал Генри.
– Но не думаю, что ты сможешь обрести себя в этой стране, – строго сказал Уильям. Произнося свою речь, он смотрел в окно, словно репетировал какое-то выступление или проповедь. – Не думаю, что такие произведения, как «Трофеи Пойнтона», «Неудобный возраст» или «Другой дом», достойны твоего таланта. У англичан нет духовной жизни, только материальная. Единственная тема здесь – классовый статус, а ты в этом ничего не понимаешь. Единственное стремление, которое ценится здешним обществом, – погоня за наживой, а ты и в этом ровным счетом ничего не смыслишь. Тебе чужда сама механика английской жадности – механика, которую так хорошо чувствовали Диккенс, Джордж Элиот, Троллоп и Теккерей. В Англии никто не занимается поисками истины.
– И слава богу, – вставил Генри.
– Короче говоря, – Уильям решил проигнорировать его замечание, – я полагаю, ты никогда не сможешь здесь укорениться. И, по моему мнению, постоянные попытки как-то драматизировать эту социальную пресность угрожают твоему стилю вырождением. Более того, пострадает и содержание твоих книг, они утратят огонь вдохновения.
– Спасибо, что поделился своими мыслями, – сказал Генри.
– Гарри, я с удовольствием читаю твои книги и восхищаюсь ими.
– Но тем не менее считаешь, что лучше бы мне сидеть дома и, – Генри поднял руку, чтобы Уильям не мог его прервать, – посвятить себя бытописанию презревших чистоган бостонских интеллектуалов. Вот, по твоему мнению, достойная задача для литератора.
– Гарри, в твоих последних вещах мне приходится перечитывать каждое предложение дважды, чтобы понять, о чем вообще речь. В наш век бесчисленных новых книг и торопливого чтения тебе грозит опасность остаться непрочитанным и забытым, если ты будешь придерживаться подобного стиля изложения и подобных тем.
– Что ж, я постараюсь в дальнейшем писать так, чтобы тебе угодить, – ответил Генри, – но, если в твоем понимании это означает подражать тем авторам, которыми, как я слышал, ты восхищаешься, я скорее соглашусь сойти в бесславную могилу, нежели унижусь до чего-то подобного.
– Никто не говорит, что тебя ждет бесславная могила, – сказал Уильям. – Но у меня есть к тебе конкретное предложение: создай роман, который так и просится, чтобы его написали, над которым будут ломать копья критики, который сметут с книжных полок и будут читать с упоением.
– Так ты полагаешь, мне нужно написать большой роман?
– Да, и не о знатных англичанах, а об Америке и американцах, о том, в чем ты разбираешься и что ты любишь.
– Ты говоришь очень уверенно.
– Конечно, я много над этим думал. Этот роман должен быть посвящен нашей американской истории, а не мелкотемью английских манер, как бы ни были те заманчиво дурны. Роман о «пуританских отцах», как называл их когда-то…
Генри встал и подошел к окну, Уильям был вынужден повернуться в его сторону. Генри чувствовал, что словно бы укрепил свои позиции, захватив последние солнечные лучи, в то время как Уильям произносит свои реплики из сгущавшейся тени.
– Могу я тебя прервать? – спросил Генри. – Или это лекция и нам придется ждать звонка?
Уильям развернул кресло и, казалось, был готов продолжать свою речь, как только у брата закончатся аргументы.
– Хочу положить конец этому разговору, заявив без обиняков, что, по моему мнению, жанр исторического романа безнадежно пропитан дешевым душком, и если уж ты так жаждешь от меня чисто американской прямоты в духе нашего века торопливого чтения, как ты его называешь, могу я откровенно высказаться насчет книги о пуританских отцах?
– Сделай милость, я ведь все равно не смогу тебя остановить, – кротко сказал Уильям.
– Буду немногословен. Подобная книга – это просто чушь собачья! – И Генри улыбнулся брату ласково, почти покровительственно.
За ужином его осенило: Уильям отважно взялся за его литературное перевоспитание, не посвятив в свои планы Алису. Глаза брата заметно воспалились, отчего встревоженная Алиса принялась настаивать, чтобы он поменьше читал и побольше спал, а Уильям был вынужден играть роль капризного и непослушного пациента. Уильям принялся бесцельно бродить по Лэм-Хаусу. Генри