Хотя на первых порах после своего приезда в Россию Троцкий пытался играть особую роль в жизни страны, роковое опоздание к началу революции заставляло его и членов «Межрайонки» искать союза с другими партиями. Явное нежелание меньшевиков, уже закрепившихся в руководстве Советов, предоставить Троцкому нечто более значительное, чем совещательный голос в Петроградском ЦИК, заставило его искать сближения со своими политическими противниками – большевиками. 7 мая Троцкий встретился с руководителями большевиков Лениным, Зиновьевым, Каменевым. В ходе беседы он, как обычно, говорил о необходимости единства действий революционных сил, но 10 мая 1917 года, выступая на конференции «межрайонцев», Троцкий решительно заявил: «Я называться большевиком не могу… Признания большевизма требовать от нас нельзя». Ленин же видел в позиции Троцкого типичную неустойчивость мелкого буржуа. В своем плане доклада, с которым он выступал на апрельской конференции, Ленин записал: «Колебания мелкой буржуазии (Троцкий… Ларин и Биншток, Мартов, «Новая жизнь»)».
Но почему большевики пошли на сближение с Троцким? Казалось бы, годы борьбы с Троцким создали непреодолимую преграду между ним и большевиками. Ленин не пожелал возобновлять связи с ближайшим другом Троцкого Парвусом, когда стал вопрос о возвращении большевиков на родину. Еще в апреле 1917 года Ленин считал Троцкого представителем классово чуждой мелкой буржуазии. Для многих видных деятелей большевистской партии, вроде Сталина, Троцкий был олицетворением идейно-политической беспринципности.
Видимо, по мере развития революции большевики полагали, что ее будущее будет во многом зависеть от международных обстоятельств. Поэтому обширные международные связи Троцкого и возглавляемой им «Межрайонки» как в мировом социалистическом движении, так и среди представителей международной буржуазии могли оказаться полезными для большевистской партии. Если большевики могли пойти даже на прямое соглашение с германским генеральным штабом в вопросе о переезде в Россию, то тем более они не стали останавливаться перед заключением блока с бывшими членами РСДРП, имевшими связи с влиятельными буржуазными кругами.
Кроме того, в состав «Межрайонки» входили многие опытные пропагандисты, которые могли бы пригодиться большевистской партии. Среди них были такие замечательные ораторы, как Луначарский. Сам Троцкий был известен не только как автор ярких публицистических статей, но и блестящий трибун. В этих условиях большевики считали возможным пренебречь существенными идейно-политическими разногласиями между ними и троцкистами. Видимо, они полагали, что лучше использовать потенциал этих людей в качестве союзников, чем иметь их в качестве политических врагов.
30 мая (12 июня) 1917 года Ленин пишет о том, что налаживаются «договоры с Межрайонкой для привлечения т. Троцкого к изданию популярного органа».
Однако, столкнувшись с трудностями в издании печатного органа, Троцкий, как и в прошлом, решил оказать «свое воздействие на политическую жизнь столицы не письменным, а устным словом». Вместе с Луначарским он стал выступать перед различными аудиториями.
В этот год митинговая стихия захлестнула всю страну. Вспоминая митинги 1917 года в Арзамасе, которые запомнились ему в подростковом возрасте, писатель Аркадий Гайдар в автобиографической повести «Школа» вспоминал: «На трибуну один за другим выходили ораторы. Охрипшими голосами они рассказывали о социализме. Тут же записывали желающих в партию и добровольцев на фронт. Были такие ораторы, которые, взобравшись на трибуну, говорили до тех пор, пока их не стаскивали. На их место выталкивали новых ораторов… Перепутывались речи отдельных ораторов. И никак я не мог понять, чем отличить эсера от кадета, кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и из всех речей оставалось в памяти только одно слово: «Свобода… свобода… свобода…»
Вспоминая 1917-й год, Троцкий писал: «Жизнь кружилась в вихре митингов. Я застал в Петербурге всех ораторов революции с осипшими голосами или совсем без голоса. Революция 1905 г. научила меня осторожному обращению с собственным горлом. Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и на площадях. Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг в Петергоф или кронштадтцы посылали за мной катер. Каждый раз казалось, что этого нового митинга мне уже не поднять. Но открывался какой-то нервный резерв, я говорил час, иногда два, а во время речи меня окружало плотное кольцо делегаций с других заводов или районов. Оказывалось, что в трех или пяти местах ждут тысячи рабочих, ждут час, два, три. Как терпеливо ждала в те дни нового слова пробужденная масса».
Дейчер отмечал, что «его любимым полем деятельности стала военно-морская база Кронштадта». С первых же дней революции стало ясно, что Кронштадт представляет собой котел, кипящий революционными страстями. Здесь в самые первые дни революции восставшие матросы растерзали адмирала Вирена и ряд военно-морских офицеров, и лишь ораторское искусство Керенского позволило усмирить в марте неконтролируемый бунт кронштадтских матросов.
Постоянным форумом Троцкого стал также цирк «Модерн», где почти каждый вечер он выступал перед огромными толпами. Он заряжался эмоциями слушателей и, как фокусник, возвращал им их раздражение, возмущение и гнев в хорошо построенных фразах, звенящих металлом, которые еще более накаляли страсти. Среди постоянных слушателей были его дочери от первого брака, с восхищением внимавшие речам их отца.
Троцкий, по его словам, «выступал в цирке обычно по вечерам, иногда совсем ночью. Слушателями были рабочие, солдаты, труженицы-матери, подростки улицы, угнетенные низы столицы. Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено. Мальчики сидели на спине отцов. Младенцы сосали материнскую грудь. Никто не курил. Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью. Я попадал на трибуну через узкую траншею тел, иногда на руках. Воздух, напряженный от дыхания, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн. Вокруг меня и надо мною были плотно прижатые локти, груди, головы. Я говорил как бы из теплой пещеры человеческих тел. Когда я делал широкий жест, я непременно задевал кого-нибудь, и ответное благодарное движение давало мне понять, чтоб я не огорчался, не отрывался, а продолжал. Никакая усталость не могла устоять перед электрическим напряжением этого страстного человеческого скопища. Оно хотело знать, понять, найти свой путь. Моментами казалось, что ощущаешь губами требовательную пытливость этой слившейся воедино толпы… Таков был цирк Модерн».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});