Читать интересную книгу "Век Наполеона. История европейской цивилизации от 1789 г. до 1815 г. - Уильям Джеймс Дюрант"

знаем ни одного другого правительства в истории, которое работало бы с такой упорядоченной подготовкой к такому упорядоченному управлению. При Наполеоне экстаз свободы уступил место диктатуре порядка.

Проецируя свои воспоминания в предвидение, он стал искусен в расчете результатов возможных ответных действий, а также в предсказании планов и ходов своих противников. "Я много размышляю", - говорил он. "Если я кажусь соответствующим случаю и готовым встретить его, когда он наступит, то это потому, что я долго обдумывал дело, прежде чем взяться за него. ...Я предвидел все, что может случиться. Это не джинн, который внезапно открывает мне, что я должен сделать или сказать, ... а мое собственное размышление".34 Так он детально подготовил кампании при Маренго и Аустерлице, предсказав не только результаты , но и время, которое они потребуют. На вершине своего развития (1807 год) ему удалось не дать своим желаниям заслонить видение; он пытался предвидеть трудности, опасности, неожиданности и планировал их преодоление. "Когда я планирую сражение, ни один человек не бывает более пассионарным, чем я. Я превозношу перед собой все возможные в данных обстоятельствах беды".35 Первым его правилом в случае непредвиденных чрезвычайных ситуаций было немедленное принятие мер, в любое время дня и ночи. Он оставил Буррьену постоянные инструкции: "Не будите меня, когда у вас хорошие новости; с ними не стоит спешить. Но когда вы приносите плохие новости, будите меня немедленно, ибо тогда нельзя терять ни минуты!"36 Он признавал, что, несмотря на всю предусмотрительность, его может удивить какое-нибудь неожиданное событие, но гордился тем, что обладает "мужеством в два часа ночи" - способностью ясно мыслить и действовать быстро и эффективно после внезапного пробуждения.37 Он старался не бояться случайностей и неоднократно повторял себе, что "от победы до катастрофы всего один шаг".38

Его суждения о людях обычно были столь же проницательны, как и расчеты событий. Он не доверял внешности и заявлениям; характер человека, считал он, не проявляется на лице до старости, а речь скрывает так же часто, как и показывает. Он беспрестанно изучал себя и на этом основании полагал, что всеми мужчинами и женщинами в их сознательных поступках и мыслях руководит собственный интерес. Тот, кто был объектом такой преданности (Дезе, Ланн, Меневаль, Лас-Касес... и те солдаты, которые, умирая, кричали "Vive l'Empereur!"), не мог представить себе бескорыстной преданности. За каждым словом и обдуманным поступком он видел неутомимую хватку эго - амбиции сильного мужчины, страх слабого, женское тщеславие или коварство. Он выискивал в каждом человеке правящую страсть или уязвимую слабость и играл на этом, чтобы подстроить его под имперские цели.

Несмотря на всю прозорливость и предусмотрительность, он совершил (на наш взгляд) множество ошибок, как в оценке людей, так и в расчете результатов. Он мог знать, что Жозефина не выдержит и месяца целомудрия, а Мария Луиза не сможет связать Австрию узами мира. Он думал, что очаровал Александра в Тильзите и Эрфурте, в то время как царь, под руководством Талейрана, изящно обманывал его. Ошибкой было усилить враждебность Великобритании в 1802 году, так смело распространив свою власть на Пьемонт, Ломбардию и Швейцарию; ошибкой было посадить своих братьев на троны, слишком большие для их мозгов; ошибкой было полагать, что немецкие государства в Рейнской конфедерации подчинятся французскому суверенитету, когда появится шанс отделиться; ошибкой было опубликовать документ, показывающий, что он думает о завоевании Турции; ошибкой (как он позже признался) было тратить Великую армию в Испании; ошибкой было вторгнуться в бесконечную Россию или оставаться там с приближением зимы. Верховный над столькими людьми, он был подвержен, как он говорил, "природе вещей", неожиданностям событий, слабостям болезней, недостаткам своей власти. "Я задумал много планов, - говорил он, - но никогда не был волен привести в исполнение ни один из них. При всем том, что я держал руль, причем сильной рукой, волны были гораздо сильнее. Я никогда не был сам себе хозяином; мною всегда управляли обстоятельства".39

И воображением. Его душа была полем битвы между острым наблюдением, просветляющим разум, и яркими фантазиями, омрачающими ее романтикой, даже суеверием; время от времени он заглядывал в приметы и гороскопы.40 Отправляясь в Египет, он взял с собой много научных книг и много книг, посвященных чувствам и фантазии - "Новую Элоизу" Руссо, "Вертера" Гете, "Оссиана" Макферсона;41 Позже он признался, что перечитал "Вертера" семь раз;42 и в конце концов пришел к выводу, что "воображение правит миром".43 Оказавшись в Египте, он питался мечтами о завоевании Индии; пробираясь через Сирию, он представлял себя завоевавшим Константинополь со своей горсткой людей, а затем идущим на Вену, как более непобедимый Сулейман. По мере того как сила вытесняла осторожность из его крови, он игнорировал предупреждение Гете об Entsagen - признании границ; его растущие успехи бросали вызов богам - нарушали расчеты ограничений; и в конце концов он обнаружил, что стал жалким и беспомощным, прикованным к скале в море.

III. ХАРАКТЕР

Его гордость началась с эгоцентризма, свойственного всем организмам. В юности она раздувалась, защищаясь от столкновений отдельных людей и семей на Корсике, а затем от классового и расового высокомерия студентов в Бриенне. Это ни в коем случае не был чистый эгоизм; он допускал преданность и щедрость по отношению к матери, Жозефине и ее детям, любовь к "королю Рима" и нетерпеливую привязанность к своим братьям и сестрам, у которых тоже были свои интересы, которые нужно было холить и оберегать. Но по мере того как ширились его успехи, росли его власть и ответственность, его гордость и самопоглощенность. Он был склонен брать на себя почти все заслуги в победах своих армий, но он восхвалял, любил и оплакивал Дезе и Ланна. В конце концов он отождествил свою страну с собой, и его эго раздулось вместе с ее границами.

Его гордость, или сознание своих способностей, иногда переходила в тщеславие, или демонстрацию достижений. "Что ж, Бурриенн, вы тоже будете бессмертны". "Почему, генерал?" "Разве вы не мой секретарь?" "Назовите мне имя Александра". "Хм, неплохо, Буррьен".44 Он писал вице-королю Эжену (14 апреля 1806 года): "Мои итальянцы должны знать меня достаточно хорошо, чтобы не забывать, что в моем мизинце больше, чем во всех их мозгах вместе взятых".45 Буква N, начертанная в тысяче мест, иногда украшалась буквой J для Жозефины. Император считал, что показуха - необходимый атрибут власти.

"Власть - моя госпожа, - заявил он Родереру в 1804 году, когда Жозеф добивался признания его наследником, - я слишком много работал над ее завоеванием, чтобы позволить кому-либо