Дальше все было ужасно. Я дремал и мерз от холода. Непрерывно лил дождь. Аник жалась ко мне, но я решительно отодвинулся. Проехали Пуатье, ожили старые воспоминания; серый, промозглый рассвет. Вдруг резануло в животе, острый приступ колита. Последний час, или около того, был для меня сущей мукой; разум и тело отчаянно сопротивлялись спазмам, раздирающим кишечник. Попутчики тем временем пели. Краем глаза я видел Моник, место рядом с ней было свободно, но подняться и дойти до нее было выше моих сил. Когда прибыли в Туар, мне пришлось сразу же бежать к Андре, но и тогда было уже слишком поздно. Нелепая и отвратительная ирония человеческого организма.
Через пятнадцать минут, слабый, но почувствовавший облегчение, я вернулся на площадь, чтобы со всеми проститься. Повсюду катальпа и дома холодного серого цвета со светло-серыми ставнями. Несколько родителей, затянутое дождевыми облаками небо и груда пожитков на земле. Я отделил свои и стоял грустный, пожимая на прощание руки. Когда подошла очередь прощаться с Моник, я не увидел в ее взгляде обычного озорства, она улыбалась ласково и дружелюбно; нежная и искренняя улыбка не могла скрыть печаль от расставания, в этой улыбке было все, чего я только мог желать. Я чуть не сказал какую-то глупость — а может, и плохо, что не сказал. Вместе с остальными она вошла в автобус, который довезет ее до дома на другом конце города. Я стоял рядом с Полем и смотрел только на ее лицо в окне, а она смотрела на нас — нежно и грустно. Я послал ей воздушный поцелуй, она ответила тем же, потом помахала рукой, и автобус отъехал.
Я погрузился в черную меланхолию. Вернулся к Андре, побрился, умылся, собрал вещи. Из меня, потерянного, вялого, ушла вся воля, вся надежда; я не чувствовал в себе силы вновь вписаться в жизнь, хотелось просто исчезнуть. Пошел на вокзал, испытывая отвращение к холодному серому дню, и вдруг на некрасивом домике из черного кирпича, с вертикально вытянутыми окнами, увидел вывеску «Лаборатория по обработке анализов».
Место работы Моник. Возвращаясь, задержался у этого дома и некоторое время слонялся поблизости, надеясь на чудо, — вдруг она сейчас там и увидит меня, или увидит, направляясь на работу Невыносимо больно было смотреть на этот приземистый мрачный дом. Я вернулся к Андре в полном отчаянии.
Поль пригласил меня к себе, в Шоле, в шестидесяти милях от Туара[408]. На этот раз его воодушевление и практичность успокаивали и облегчали боль — я цеплялся за любое связующее звено с Туаром, с Моник. До сих пор, пользуясь расческой, я каждый раз вспоминаю, что купил ее в тот день, когда последний раз видел Моник.
После обеда на скорую руку в окруженном цветущими кустами доме Поля спешу на поезд — обычный, идущий с малой скоростью, работающий на стартстопном управлении провинциальный французский поезд. Льет дождь, низкие свинцовые облака, мелколесье и тополя вдоль путей.
Джинетта[409] ждала меня в Париже; перспектива встречи с ней теперь вызывала у меня только отвращение. Всем своим существом я стремился назад, в Туар, меня разрывало на две части. В течение часа я физически ощущал, как меня душит время; никогда прежде я не чувствовал с такой силой его жестокость. Невозможность добиться Моник, мой отъезд, вечная разлука. Я сидел, не в силах ни читать, ни спать, я мог только беззвучно плакать.
В этом году главной была не группа, а Моник. Все, что мне нравилось в этих ребятах, все, чем мне была дорога Франция, я нашел в ней одной. Я увидел в этот раз не озорную, шаловливую школьницу, а молодую женщину. Все в ней — свежесть, все — ожидание; резкая смена настроений — смешливость, задумчивость, веселость, серьезность — вроде апрельской погоды, когда то дождь, то солнце; и все это теперь оплакивал едущий в поезде пассажир.
Я с головой погрузился в меланхолию, идеализировал Моник, не вспоминал о недостатках, об обычных вещах, которые могли бы снизить ее образ, не дать разыграться романтизму. Однако она затронула романтическую струнку в моем сердце, а та глубоко запрятана. Но Моник пробила броню.
Страх перед преходящим, экстатический порыв — древнее, истинное страдание. Римская дорога, всегда прямая. Меняется пейзаж, но не направление. Чувства, переживаемые мною в поезде, тащившемся в Анже, известны каждому любившему и каждому поэту. И все же их стоит испытать.
Моник сделала из меня романтика.
Она также заставила меня исследовать собственную национальность, пока я не понял, что моя истинная родина — Франция.
Печаль постепенно убывает.
Эта звонкая экстатическая свежесть, когда ее голос взлетал вместе с песней.
2 сентября
Рой Кристи, друг Дениса Шаррокса и новый кандидат на должность учителя на Спеце. Аккуратная бородка, морщины под глазами, жена и ребенок. Интеллектуал из среды мелкой буржуазии; похоже, пишет и делает это всерьез. Написаны две книги. Я испытываю чувство превосходства — в нем есть нечто от крота, трудолюбивого, но лишенного воображения. Нет божественного огня[410].
17 сентября
Ли. Сюсюканье с животными. Ненавижу, когда мать ведет себя с собакой, птицей и даже золотой рыбкой как со своими детенышами. Веселый детский лепет. Никакого чувства гармонии. Чтобы освободить одного дикого воробья, я убил бы тысячу волнистых попугайчиков. Сегодня утром в «Дейли телеграф» полное благородного негодования письмо о жестокости боя быков — как же, британское благородство и все такое. «Мы надеемся, англичане откажутся поддерживать это кровавое зрелище» и так далее. Это пуританское стремление во все вмешиваться. Да, конечно, это жестоко. Но такова жизнь в Испании. Написавшие письмо не принимают во внимание участие людей, страшный риск, первобытную поэзию зрелища, великолепие пролитой крови. Цивилизация может позволить себе такую роскошь. Только люди, живущие далеко от солнца, на окраине современной Европы, могут нести такую ахинею.
Оксфордский выговор интеллектуалов — мой собственный голос. Ненавижу бесцветный аристократизм этого голоса, этих звуков. Все больше и больше люблю все провинциальное, необычное, искреннее. В голосе должна присутствовать индивидуальность, а не академическое благозвучие.
Неприятный спор с отцом об Америке. Он сердито кричал о недостойной позиции «НС» и «Н» по отношению к США[411]. Наши мнения резко разошлись. В детстве он побеждал меня своими обычными методами ведения спора — отвлекающими маневрами, софизмами, задиристой верой во все, что говорил. Черты обвинителя manqué[412]. Теперь я вижу всю его непоследовательность и как он, загнанный в угол, сердито меняет тему спора. Я пытаюсь методично, холодно, четко и объективно говорить на одну тему. Он же эмоционально затрагивает несколько.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});