За год их усилиями были завершены более сотни дел и оформлены 262 протокола – примерно по 22 в месяц; беловые экземпляры каждого документа на следующий после составления день подписывались самим Ушаковым и аккуратно переплетались в особую книгу по третям года; в таком виде они, к радости историков, отлично сохранились. В этих документах подводились итоги следствия по конкретным делам, фиксировались полученные указания и определялись дальнейшие направления «розыска». По делам проходили – в качестве доносчиков, подозреваемых или свидетелей – от трех-четырех до нескольких десятков человек.
В 1732 году в некоторых случаях при слушании дел и составлении протоколов вместе с Ушаковым присутствовали кабинет-министры – Гавриил Иванович Головкин, Андрей Иванович Остерман и князь Алексей Михайлович Черкасский. В журнале самого Кабинета эти заседания отмечались одной-двумя фразами, а подробно фиксировались в протоколах Тайной канцелярии. Так, в сентябре 1732 года министры втроем слушали доклад по делу «ростриги Осипа», а 14 декабря вновь вернулись к нему: читали «тетради» преступника и слушали экстракты о проходивших по данному «розыску» Степане Колобове – вагенмейстере двора царской сестры, герцогини Екатерины Иоанновны, дворовом человеке бывшего кабинет-секретаря Алексея Макарова Федоре Денисове, московских посадских Алексее Кузнецове и Иване Лонцове (последних приговорили выпороть плетьми). Господа министры, лично ознакомившись с бумагами, изъятыми у привлеченного по делу юного ученика Спасского училища Миши Красильникова, усмотрели, что в них «нет важности», и постановили оставить их владельца без наказания.[652] 17 октября кабинет-министры с Ушаковым разбирали дело о «пашквильных письмах» «омелницкого жителя» Кондратия Телиленского, подавшего донос на самого гетмана Украины Даниила Апостола, и в тот же день рассматривали вопрос о побегах украинских крестьян в Запорожье и самовольном посещении Сечи казацкими атаманами Григорием Великово и Дмитрием Шарпенко. (После перехода запорожцев на сторону Мазепы Сечь была разорена, а беглые казаки нашли пристанище в турецких владениях. До получения ими в 1734 году от императрицы позволения вернуться общение с изгнанниками могло расцениваться как государственное преступление.) Следом шел вопрос о миргородском казаке Семене Тимофееве, «вымыслившем» ложный донос на писаря Игната Канеевского, и о братьях Мировичах (о них пойдет речь ниже). 26 октября Черкасский, Остерман и Ушаков вынесли решение по делу Телиленского: доносчик был признан злостным «пашквилантом» и заслужил кнут, рваные ноздри и ссылку в Сибирь.[653] По окончании слушаний их участники оставляли на протоколах свои подписи.
Перечисленные в бумагах лица в период следствия находились под надзором киевского генерал-губернатора генерал-аншефа И. фон Вейсбаха. Однако Украина в то время еще воспринималась отчасти как заграница, потому подобного рода «политические» дела рассматривались с участием высших должностных лиц империи.
Доставленные же в Петербург арестанты и их охрана размещались в различных «казаматах» и «казармах» Петропавловской крепости. Книга колодников дает представление о невольных «гостях» сыскного ведомства. В 1732 году в распоряжение Тайной канцелярии поступили 277 человек (колодники Московской конторы Тайной канцелярии учитывались отдельно) – это наименьшее количество заключенных за время существования политического сыска в аннинское царствование (но нужно учесть при этом переезд учреждения). Однако их число по годам разнилось незначительно, а среднегодовые показатели за девять лет (с 1732 по 1740 год включительно) составили 349 человек. По иронии судьбы в XVIII веке так же, как потом в ХХ столетии, пик активности пришелся на 37-й год – тогда в Тайную канцелярию попали 580 человек.[654]
Заключенных регистрировали помесячно: в книге отмечались дата прибытия и место, откуда был прислан подследственный; указывались его социальное положение, профессия и ведомственная принадлежность; заносились записи о приговорах и отсылке из Тайной канцелярии.
В 1732 году туда по собственной инициативе пришли «ходоки» Тимофей Стойков и Иван Иевлев; оба надолго не задержались – были «свобождены без наказания». Так же «явились собой» честные доносители – солдаты Ладожского полка Ефрем Башмаков, Степан Зуев и Авдей Нехаев[655] (это случалось редко – обычно служивые докладывали о преступлениях непосредственному начальству).
Таких заявителей было немного. Большую часть «клиентов» поставляли Адмиралтейство, Канцелярия от строений, Главная дворцовая канцелярия, Придворная контора, Ямская контора, Канцелярия главной артиллерии и фортификации, Сибирский приказ, только что созданный Сухопутный шляхетский кадетский корпус, Кабинет министров и столичные власти – полицейская и гарнизонная канцелярии и петербургская ратуша. Других присылали командиры непосредственно из армии и ближайшие к столице местные власти – провинциальные канцелярии Петербургской, Архангельской и Новгородской губерний.
Крестьяне, составлявшие подавляющую часть населения страны, были в Тайной канцелярии относительно редкими гостями, попадавшими туда чаще всего вследствие доноса тех своих соседей, кто имел возможность и желание доехать для доклада до канцелярии провинциального воеводы. Согласно «Книге о поступивших колодниках» 1732 года, среди подследственных и свидетелей большую часть составляли военные – в основном унтер-офицеры и солдаты (71 человек – 25,6 процента); затем мелкие чиновники – канцеляристы, копиисты, подьячие, писари, стряпчие (43 человека – 15,5 процента), далее духовенство, преимущественно низшее: священники, дьяконы и монахи (28 человек – 10,1 процента); крестьян же всего 12 человек (4,3 процента) – даже меньше, чем дворян (16 человек – 5,7 процента).[656] Среди пестрой прочей публики явно преобладают жители городов – «купецкие и торговые люди», различные «служители», приказчики, мастеровые.
Эти сделанные нами подсчеты в основном соответствуют выводам современных исследователей о социальном составе подследственных на протяжении царствования Анны Иоанновны.[657] Однако вряд ли преобладание среди колодников военных объясняется тем, что «наиболее серьезную опасность в плане политической стабильности для правящей верхушки представляли нижние армейские чины», и власть опасалась «политического брожения в полках, расквартированных в Петербурге и прилегающих к нему губерниях».[658] Едва ли можно считать солдат и унтер-офицеров в XVIII столетии потенциальными революционерами или хотя бы недовольными политическими порядками в стране. Скорее, наоборот: армия и государственная служба давали представителям «подлых» сословий шанс выйти в люди. Новобранцу внушали, что теперь «он уже не крестьянин, а солдат, который именем и чином своим от всех его прежних званий преимуществен, отличается от них неоспоримо честью и славою».
В армии вчерашний мужик юридически и фактически переходил в иное сословие: исключался из подушной подати и переставал быть крепостным. Табель о рангах Петра I открывала ему дорогу к получению дворянского звания; таким образом «вышла в люди» примерно четверть пехотных офицеров петровской армии. «Верные и истинные слуги отечества» награждались чинами, переводились из армии в гвардию, получали за сражения медали; за отличия по службе солдат жаловали «по рублю» с чаркой вина. Лихой и расторопный служивый навсегда порывал с прежней жизнью; полки, состоявшие из бывших крестьян, без особых колебаний подавляли народные волнения и в XVIII, и в XIX веках. Но именно они – наряду с чиновниками, приходскими священниками или иноками – были, с одной стороны, наиболее подконтрольными, с другой – наиболее подготовленными (принимали присягу) для подачи доносов, прежде всего на свою «братию». В городской среде быстрее распространялись всевозможные «толки и слухи»; к тому же военным и горожанам было проще явиться в сыскные органы с «доношением» на сослуживцев и соседей, чем сельским жителям.
С духовенством дело обстоит иначе. Многие представители этого круга в самом деле неодобрительно относились к Петровским реформам, ставившим церковь под контроль государства и превращавшим духовных лиц в его агентов. Однако среди них мы не встретим в 1730-е годы ни упорных и яростных «протестантов», ни организаторов восстаний или массовых беспорядков. Другое дело, что царствование Анны стало новым этапом в ужесточении контроля над духовенством. Дела о неслужении молебнов и поминовений возникали в массовом порядке; виновных ждали не только плети и ссылка, но в нередких случаях и лишение сана. Многие батюшки и вправду вели себя не лучшим образом, как поп из далекой деревеньки Каргопольского уезда, явившийся крещенским утром 1732 года в поварню, где крестьяне варили пиво, и до того наугощавшийся, что не смог самостоятельно облачиться на службу – своего духовного пастыря обряжали крестьяне. Несмотря на поддержку прихожан, «от многого питья заболел он, поп, сердцем» и не смог закончить литургии – ни освятить воду, ни произнести ектению с именем и титулами императрицы.[659]