— Какая же вы все-таки скотина, господин Куликов! — перебил его Граве. — Я лечил вас, я с вами, как с младенцем, возился, а вы меня данью обложили… Я ланцеты из Лейдена выписал, нарочно для вас…
— Гаврюшка, где Эжени? — не желая говорить с наглецами, захватившими его дом, спрашивал старик. — Отчего она не приходит? Она же знает, что я ее жду.
— Он еще не понял, — сказал Валер. — Понимаете, еще не понял! Но кто бы мог подумать?..
— А иначе и быть не могло. Это вымогательство мог изобресть только калека, урод. Господи, вот мы, два калеки, и встретились! — выкрикнул Андрей. — Я чего-то такого и ожидал, думал — безногий, безрукий, но чтоб мое зеркальное отражение?!
— И на кой ему все те деньги, что он вытягивал из несчастных, — одному богу ведомо, — сказал Граве. — Господин Куликов, черта ли вам в этих деньгах?! Вы ведь старее дендерского зодиака! Черта ли вам в этом недостроенном дворце? Жену, что ли, сюда приведете? Балы будете давать — с приглашением ее величества?
— Оставь, Граве, — вмешался Валер. — Тебе не понять. Что у него еще, кроме денег? Да ни черта у него больше нет. Соломин! Что ты стал в пень?
— Дуэль двух уродов… Поединок жалких калек!.. — твердил Андрей. — Как гаеры[25] в балагане! Завязавши глаза, молотят воздух палками — авось кому попадет по башке! — на Соломина напала дурная ярость — он не получил желанного противника, душа требовала чего-то отчаянного.
— Жаль, что ты его сейчас не видишь, — заметил ему Венецкий. — Вообрази жирного седого паука на тонких ножках — и получишь своего неприятеля. Прихлопнуть подошвой — и вся недолга.
Этого ли хотел Андрей? Да уж никак не убиения паука подошвой. Душа вопила, взывая о грандиозном, гомерическом. Она во время погони вымечтала себе едва ль не морское сражение при Чесме, по меньшей мере — взятие Очакова. Душа готовилась к бою — а боя-то как раз не случилось. Это было невыносимо.
— Гаврюшка, запорю! — пригрозил господин Куликов.
Но его камердинер, стоявший на коленях возле Валера, голоса не подал и лишь ухватился за полу Валеровой шубы.
— Дяденька, вытряхни-ка все бумаги, какие найдешь в секретере, в шкатулках, и кинь их в печку, — распорядился Андрей. — Чтоб ни одной гадости не осталось! — душа буянила, приходилось как-то сдерживаться.
— Чудак вы, право, — сказал на это Валер. — Все эти письма, уж верно, по тайникам распиханы, в стенках и ножках кресел, а в секретере — одни невинные послания от деревенских тетушек.
Господин Куликов засмеялся.
— Дураки вы, дураки! Да хоть век ищите! Боже, какие ж дураки!
— Поделом меня дураком назвал. Я же должен был догадаться… я же знал, кто тут, на подступах к Стрельне, целый дворец строит — на мои же деньги…
— Стало быть, в доме есть тайник, и господин Аноним нам его добровольно не покажет, — Андрей не хотел признавать за врагом права на победу. — Стало быть, считаем тайником весь дом. Савка, Лука, Спирька, найдите одеял каких-нибудь, спеленайте его как младенца и выносите из дома. Дом спалить нужно и с тайниками вместе.
— Ты взбесился! — вырвалось у Венецкого.
— Как это — дом спалить? — Валер даже испугался. — Хватит того, что флигель подожгли.
— Ничто попроще тебя не утешит? — спросил Граве. — Ты представляешь, Соломин, если нас найдут и обвинят в поджоге?
— Угомонись, доктор, я за все в ответе. На меня все валите! Не желаете поджигать? Так я сам! Где тут печка?!
— Гаврюшка! Алешка! Якимка! — вдруг закричал господин Куликов, зашарил руками вокруг себя и непонятно откуда добыл преогромную трость, Венецкий еле успел от него отскочить.
Дальше была суматоха — ловили и вязали мусью Анонима, по Андрееву приказу сыпали по ковру пороховые дорожки, чтобы кабинет, где, скорее всего, и располагался тайник, выгорел основательно, потом тащили пленника во двор.
Люди Куликова, ничего не понимая, сбились в толпу у флигеля. Граве сказал об этом Андрею, добавив, что отбивать барина им явно не хочется. Да и кому бы захотелось с голыми руками идти против вооруженных охотников?
— Граф, у тебя деньги с собой есть? — спросил Андрей.
— Как не быть.
— Положи кошелек на видное место, я тебе потом верну. У меня в шкатуле еще порядком осталось. Дворовые из-за нас имущества лишились.
Тут к Андрею подбежала Гиацинта.
— Христос воскресе! — сказала она весело.
— Воистину воскресе, — ответил Андрей и ощутил на своих плечах девичьи руки.
Гиацинта трижды по-православному расцеловала его в щеки, он — ее.
— Вот, — в ладонь Андрею был вжат округлый предмет.
— Яйцо? — спросил он.
— Крашеное, свяченое! Со вчерашнего с собой таскаю, страх как боялась — не раздавить бы! А оно целехонькое!
— Братцы, а ведь светает! Христос воскресе! — крикнул Венецкий и побежал к Маше — лобызаться.
Меж тем огонь из кабинета распространился по второму этажу, отразился в окнах, к небу пошел густой дым.
Вдруг охотники, словно кто им подсказал, заголосили нестройным веселым хором:
— Гори-гори ясно, чтобы не погасло! Глянь на небо — птички летят, колокольчики звенят!
— Эх, славно горит, — заметил Еремей. — Да только удирать нужно, мало ли что.
Он имел в виду не только пожар как таковой. Несколько человек, защищавших дом и хозяина, основательно пострадали. А полиция и в Светлую седмицу может приступить к розыску.
— Подождем. Убедимся, что дом уже не спасти, — решил Андрей. — Да и дворня нас уже отлично разглядела… одна моя повязка чего стоит… Спиря, Данила, поедете с господином Куликовым в возке. Держите крепко — как бы чего не учудил… Венецкий, Маша, где вы?
А Венецкий и Маша стояли в стороне, держась за руки.
— Я знаю, ты за меня из жалости пошла, — говорил Венецкий. — Ты меня тогда любить не могла, ты сама себя заставила простить меня за Гришу, потому что прощать — по-христиански. Ты думала — я мальчик. Теперь-то видишь? Теперь-то сможешь меня любить?
— А ты сомневался, Петруша? — спросила Маша. — Ты плохо меня знаешь — коли я слово дала, так это навеки. Ты первый меня целовал в губы… Как же я могла бы? Петруша, не бойся, я тебя не брошу…
Снег падал на его непокрытую голову, на ее запрокинутое лицо.
Граве, не желая глядеть на чужое счастье, отвернулся.
— Венецкие о любви говорят, — сказала Гиацинта, — а мне не слышно. Какая обида!.. Я, наверно, никогда замуж не выйду. Как быть замужем, когда ты на сцене то одному, то другому в вечной верности клянешься? А мужу-то что останется? На сцене Хорев или Британикюс — в латах сверкающих, в шлеме с перьями, а муж дома — в шлафроке, и колпаке, и в сбитых пантуфлях! Господин Соломин, что вы смеетесь? Так и быть! Я в старых девках не останусь — ежели он будет на вас похож!..