Читать интересную книгу Джон Леннон - Альберт Голдман

Самым эмоциональным моментом шоу стала трансляция телефонного разговора Джона Синклера из тюрьмы. Когда Синклер обратился к своей жене Лени, а затем к четырехлетней дочери, его голос, жалобно разносившийся по стадиону через огромные громкоговорители, неожиданно сломался, словно говоривший не в силах был сдерживать дольше рвущиеся наружу рыдания. И тогда, в течение нескольких удивительных мгновений, боль посаженного за решетку человека пронзила всю эту толпу обкурившихся и счастливых наркуш.

Джон и Йоко появились на сцене только к трем часам утра, после того как уже выступили Фил Оке, Боб Сигер, Арчи Шепп, Коммандер Коуди, Стиви Уандер, а также Дэвид Пил и Лоуэр Ист-Сайд. Когда Джон и Йоко присоединились к Пилу и Джерри Рубину, они повели себя вовсе не так, как ожидалось. Они были скованы и чувствовали себя явно неуверенно, точно парочка, поднявшаяся к соседям сверху, чтобы попросить: «Вы не могли бы сделать немного потише?» Голос Джона разительно отличался от пафоса всех, кто выступал в этот вечер до него. «Мы пришли сюда сегодня, – спокойно произнес он, – чтобы сказать, что нам надоело быть пассивными. И что мы все можем добиться очень многого. Флауэр Пауэр провалилась, ну и что из этого? Давайте начнем все сначала».

Вслед за этим Джон, аккомпанируя себе на акустической гитаре, исполнил песню «Аттика Стейт», а затем сразу «Luck of the Irish»182, чьи суровые слова резко контрастировали с меланхолической мелодией, словно взятой из мюзик-холла, после чего Йоко спела бодренькую феминистскую песенку «Sisters, О Sisters».

Единственной интересной вещью из всего агитпроповского набора стал призыв Леннона к освобождению Джона Синклера. Простая мелодия этой песни, поразившая простонародной искренностью интонации, достигла высшей эмоциональной точки, когда Джон стал повторять свое требование, причем сделал это не менее пятнадцати раз подряд.

Несмотря на то что на стадионе собрались все местные экстремисты, зрители в большинстве своем все же пришли посмотреть на выступление легендарного Джона Леннона. Поэтому когда рок-звезда, исполнив четыре незнакомых вещи, покинула сцену, вся зрительская аудитория протестующе повскакала на ноги. Люди почувствовали себя обманутыми. Но Ленноны появились здесь только для того, чтобы засвидетельствовать свою причастность. Нравиться публике было заботой эстрадных артистов, а вовсе не короля и королевы контркультуры.

В следующий понедельник, после рассмотрения апелляции Джон Синклер был освобожден. Высший суд штата Мичиган обосновал свое решение принятым за три дня до этого законом, согласно которому максимальный срок тюремного заключения, предусмотренный за хранение марихуаны, был определен в один год.

Обрадованные тем, что они посчитали своим первым политическим успехом, Ленноны еще больше активизировались. В те дни их можно было видеть и на политической акции в театре «Аполло», и на процессе по делу «гарлемской шестерки», и на уличной демонстрации в поддержку ИРА. Даже Джерри Рубин был вынужден признать: «Джон был в этот период даже большим радикалом, чем я. Он то и дело подшучивал над своими прошлыми проектами, говоря: „Это она у меня сторонник мира и любви“. Его сердце было переполнено гневом. Он ненавидел полицию и постоянно кипел по этому поводу».

Увлеченность Леннона революционной жестокостью проявилась в его дружбе с А. Дж. Вебберманом, известным «дилановедом» и одним из лидеров Фронта за освобождение рока, чьей целью было спасение рока от коммерциализации. Леннон начал с того, что обрушился на него в «Вилледж войс» за преследования, которым Вебберман подвергал Боба Дилана, но когда Вебберман заявился со своими головорезами в офис Аллена Кляйна, чтобы оспорить программу распределения средств, полученных от концерта для Бангладеш, Джон был поражен и очарован упрямой силой этого человека, которому было нечего терять. И он пригласил его на очередное заседание на Бэнк-стрит.

Как и Дэвид Пил, чей альбом «The Pope Smokes Dope»183 продюсировал в то время Леннон, Вебберман настаивал на том, чтобы общаться на равных. Он не только поучал Леннона в том, что касалось его политической деятельности, но и давал советы Джону, как усовершенствовать тексты песен. Отношения между Ленноном и Вебберманом очень скоро стали напоминать те, что нередко существуют между социальным агитатором и сочувствующим его идеям толстосумом. Несмотря на то, что Леннон продолжал публично выступать против насилия, он не испытывал ни малейших угрызений совести, финансируя ИРА. Когда один из представителей ИРА, занимавшийся контрабандой гашиша в Соединенные Штаты для последующей покупки бомб и винтовок, в поисках покупателя связался с Ленноном, Джон вывел его на Веббермана, который в свою очередь свел Леннона с людьми из «Нозерн Айриш Эйд» (НИА), нью-йоркского отделения ИРА. Представители этой организации позднее сказали Вебберману: «Вы оказали нам величайшую услугу: помогли получить в качестве пожертвования несколько тысяч долларов». (Кроме всего прочего, Джон передал НИА права на доходы от песни «Luck of the Irish».) Когда летом 1972 года в Майами проводились конференции политических блоков, Вебберман арендовал два автобуса, набил их своими сторонниками и поехал в соседний штат сеять панику среди политических деятелей, то есть делать именно то, за что была осуждена «чикагская семерка». Поездку финансировал Леннон, который к тому же оплатил рекламу диска «The Pope Smokes Dope» на целой полосе газеты «Ииппи тайме».

«Леннон верил в насилие, – утверждал Вебберман. – Иначе он никогда бы не познакомил меня с такими людьми, как тот парень из ИРА. Он предчувствовал, что в Майами должна была случиться заварушка. И все-таки дал нам денег. Правда состоит в том, что он действительно финансировал волнения в Майами».

Скорее всего, Леннон пошел бы значительно дальше, если бы его не остановили иммиграционная и натурализационная службы, которые в марте 1972 года потребовали его депортации. Леннон пользовался в Соединенных Штатах статусом исключительного гостя. Не имея возможности получить визу обычным путем, поскольку в свое время он был осужден в Англии за хранение наркотиков, Джон пользовался временным разрешением Госдепартамента, полученным для него Алленом Кляйном, который смог уговорить конгрессмена Джонатана Бингема походатайствовать за Леннона. Едва получив на руки шестидесятидневную визу, Джон Леннон включился в подготовку революции в Америке. Правительство не считало его сколько-нибудь опасным, но вместе с тем отдавало себе отчет в том, какую выгоду могут извлечь из дружбы с Ленноном политические противники существующего режима. Поэтому встала необходимость убрать его из страны. Когда Джон и Йоко почувствовали, что запахло жареным, они бросились на поиски хорошего адвоката по вопросам иммиграции и вскоре нашли одного из лучших – Леона Уайлдса.

Будучи ортодоксальным и консервативным евреем, Леон Уайлдс не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Джон Леннон. Поэтому он отнесся к нему как к любому другому клиенту. Джон и Иоко, со своей стороны, никогда не были с ним достаточно откровенны и сообщали Уайлдсу только ту информацию, которая, по их мнению, могла «мотивировать» его действия. Они избегали говорить о том, что хотели бы постоянно проживать в Соединенных Штатах, а придерживались той версии, что им якобы необходимо здесь находиться, чтобы решить вопрос об опеке ребенка. Они отрицали то, что принимали наркотики или что собирались принять участие в знаменитом революционном турне. Естественно, они не проронили ни слова о том, что давали деньги людям из ИРА или погромщикам в Майами. Вероятно, самой большой их ошибкой явилось то, что они утаили личность тех длинноволосых молодых людей, которые, точно апостолы, сидели вокруг их кровати, в то время как Уайлдс совещался со своими клиентами, поскольку один из этих апостолов оказался Иудой.

С другой стороны, когда у адвоката спросили, не пытался ли он выяснить у своих клиентов правду по всем этим щекотливым вопросам, он признался: «Я никогда не касался в беседах с Джоном этих вопросов, наверное, потому, что сам не желал слышать на них ответы или считал, что он не скажет мне правду и я потеряю мотивацию. Я действительно хотел помочь этим людям. И у меня возникли бы серьезные проблемы, если бы я почувствовал, что они стремятся свергнуть наше правительство. Это совсем не то, что представлять чьи-то интересы на уголовном процессе, где вы обязаны сделать для своего клиента все, что только возможно. В нашем случае я мог отказаться в любой момент». Умение Йоко манипулировать людьми в собственных интересах не подвело ее, когда она принялась за Леона Уайлдса. Он поверил, что Ленноны стали жертвами слишком усердных борцов с наркотиками и объектом несправедливого преследования со стороны правительства США.

Стратегия, избранная адвокатом, была проста. Он потребовал для Леннонов разрешения на постоянное жительство, упирая на то, что в данном случае речь шла о воссоединении семей, что являлось одним из основных принципов закона об иммиграции. Иоко, будучи матерью ребенка-американца, имела право на статус резидента. Если этот статус будет присвоен ей, но в нем будет отказано Джону, правительство окажется виновным в разделении семьи. Уайлдс проинструктировал Йоко о том, какое заявление она должна была сделать для прессы: «Меня вынуждают сделать выбор между дочерью и мужем». Что же касалось обвинения, связанного с наркотиками, то Уайлдс, который понятия не имел о том, что такое «травка», прекрасно знал, что гашиш нигде и никогда официально не причислялся к группе наркотиков. То, что не было запрещено законом, не могло являться основанием для отказа.