Мы сидели в глубоких кожаных креслах, разделенные столиком с бокалами и шампанским в серебряном ведерке.
— Если вы доживете до моего возраста, многое вам будет казаться странным.
— Вы не похожи на старика.
— Тело стареет. Иногда мне кажется, что у меня палец может отломиться, как кончик мелка. А дух не стареет, и мудрости не прибавляется.
— Вы мудры.
— Нет, это великое заблуждение — о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны.
— Быть может, это и есть мудрость.
— Это очень непривлекательная мудрость. Что вы цените выше всего?
— Любимую женщину.
— Вот и я также. Это не мудрость. Жизнь вы цените?
— Да.
— Я тоже. Потому что это все, что у меня есть. И еще дни рождения, — засмеялся он. — Видимо, вы более мудры, чем я. Вы не празднуете день своего рождения.
Мы оба потягивали вино.
— Что вы в самом деле думаете о войне? — спросил я.
— Я думаю, что она нелепа.
— Кто выиграет ее?
— Итальянцы.
— Почему?
— Они более молодая нация.
— Разве молодые нации всегда выигрывают войну?
— Они способны на это в известном периоде.
— А потом что?
— Они становятся старыми нациями.
— А вы еще говорите, что не мудры.
— Дорогой мой мальчик, это не мудрость. Это цинизм.
— Мне это кажется величайшей мудростью.
— Это не совсем так. Я мог бы вам привести примеры в подтверждение противоположного. Но это неплохо сказано. Мы выпили все шампанское?
— Почти.
— Может быть, выпьем еще? Потом я пойду переодеться.
— Пожалуй, не стоит больше.
— Вам в самом деле не хочется?
— Да.
Он встал.
— Желаю вам много удачи, и много счастья, и много, много здоровья.
— Благодарю вас. А я желаю вам жить вечно.
— Благодарю вас. Я так и делаю. А если вы когда-нибудь станете набожным, помолитесь за меня, когда я умру. Я уже нескольких друзей просил об этом. Я надеялся сам стать набожным, но этого не случилось.
Мне казалось, что он улыбнулся с грустью, но я не был уверен. Он был очень стар, и на его лице было очень много морщин, и в улыбке участвовало столько черточек, что оттенки терялись в них.
— Я, может быть, стану очень набожным, — сказал я. — Во всяком случае, я буду молиться за вас.
— Я всегда ожидал, что стану набожным. В моей семье все умирали очень набожными. Но почему-то этого не случилось.
— Еще слишком рано.
— Может быть, уже слишком поздно. Может быть, я пережил свое религиозное чувство.
— У меня оно появляется только ночью.
— Но ведь вы еще и любите. Не забывайте, что это тоже религиозное чувство.
— Вы думаете?
— Конечно. — Он сделал шаг к бильярду. — Вы очень добры, что сыграли со мной.
— Это было большим удовольствием для меня.
— Пойдемте наверх вместе.
Глава тридцать шестая
Ночью была гроза, и, проснувшись, я услышал, как дождь хлещет по оконным стеклам. В открытое окно заливала вода. Кто-то стучался в дверь. Я подошел к двери очень тихо, чтобы не разбудить Кэтрин, и отворил. Это был бармен. Он был в пальто и держал в руках мокрую шляпу.
— Мне нужно поговорить с вами, tenente.
— В чем дело?
— Дело очень серьезное.
Я огляделся. В комнате было темно. Я увидел лужу на полу под окном.
— Войдите, — сказал я. Я за руку провел его в ванную комнату, запер дверь и зажег свет. Я присел на край ванны.
— В чем дело, Эмилио? У вас какая-нибудь беда?
— Нет. Не у меня, а у вас, tenente.
— Вот как?
— Утром придут вас арестовать.
— Вот как?
— Я пришел сказать вам. Я был в городе и в кафе услышал разговор.
— Понимаю.
Он стоял передо мной, в мокром пальто, с мокрой шляпой в руках, и молчал.
— За что меня хотят арестовать?
— Что-то связанное с войной.
— Вы знаете — что?
— Нет. Но я знаю, что вас прежде видели здесь офицером, а теперь вы приехали в штатском. После этого отступления они каждого готовы арестовать.
Я минуту раздумывал.
— В котором часу они собирались прийти?
— Утром. Точного часа не знаю.
— Что вы советуете делать?
Он положил шляпу в раковину умывальника. Она была очень мокрая, и вода все время стекала на пол.
— Если за вами ничего нет, то вам нечего опасаться. Но попасть под арест всегда неприятно — особенно теперь.
— Я не хочу попасть под арест.
— Тогда уезжайте в Швейцарию.
— Как?
— На моей лодке.
— На озере буря, — сказал я.
— Буря миновала. Волны еще есть, но вы справитесь.
— Когда нам ехать?
— Сейчас. Они могут прийти рано утром.
— А наши вещи?
— Уложите их. Пусть ваша леди одевается. Я позабочусь о вещах.
— Где вы будете?
— Я подожду здесь. Не нужно, чтоб меня видели в коридоре.
Я отворил дверь, прикрыл ее за собой и вошел в спальню. Кэтрин не спала.
— Что там такое, милый?
— Ничего, Кэт, — сказал я. — Хочешь сейчас одеться и ехать на лодке в Швейцарию?
— А ты хочешь?
— Нет, — сказал я. — Я хочу лечь опять в постель.
— Что случилось?
— Бармен говорит, что утром меня придут арестовать.
— А бармен в своем уме?
— Да.
— Тогда, пожалуйста, милый, одевайся поскорее, и сейчас же едем. — Она села на край постели. Она была еще сонная. — Это бармен там, в ванной?
— Да.
— Так я не буду умываться. Пожалуйста, милый, отвернись, и я в одну минуту оденусь.
Я увидел ее белую спину, когда она снимала ночную сорочку, и потом я отвернулся, потому что она так просила. Она уже начала полнеть от беременности и не хотела, чтоб я ее видел. Я оделся, слушая шум дождя за окном. Мне почти нечего было укладывать.
— У меня еще много места в чемодане, Кэт, если тебе нужно.
— Я уже почти все уложила, — сказала она. — Милый, я ужасно глупая, но скажи мне, зачем бармен сидит в ванной?
— Тсс, он ждет, чтоб снести наши вещи вниз.
— Какой славный!
— Он мой старый друг, — сказал я. — Один раз я чуть не прислал ему трубочного табаку.
Я посмотрел в открытое окно, за которым темнела ночь. Озера не было видно, только мрак и дождь, но ветер улегся.
— Я готова, милый, — сказала Кэтрин.
— Хорошо. — Я подошел к двери ванной. — Вот чемоданы, Эмилио, — сказал я. Бармен взял оба чемодана.
— Вы очень добры, что хотите помочь нам, — сказала Кэтрин.
— Пустяки, леди, — сказал бармен. — Я очень рад помочь вам, только не хотел бы нажить себе этим неприятности. Слушайте, — сказал он мне, — я спущусь с вещами по черной лестнице и пройду прямо к лодке. Вы идите спокойно, как будто собрались на прогулку.
— Чудесная ночь для прогулки, — сказала Кэтрин.
— Ночь скверная, что и говорить.
— Как хорошо, что у меня есть зонтик, — сказала Кэтрин.
Мы прошли по коридору и по широкой, устланной толстым ковром лестнице. Внизу, у дверей, сидел за своей конторкой портье.
Он очень удивился, увидя нас.
— Вы хотите выйти, сэр? — спросил он.
— Да, — сказал я. — Мы хотим посмотреть озеро в бурю.
— У вас нет зонта, сэр?
— Нет, — сказал я. — У меня непромокаемое пальто.
Он с сомнением оглядел меня.
— Я вам дам зонт, сэр, — сказал он. Он вышел и возвратился с большим зонтом. — Немножко великоват, сэр, — сказал он. Я дал ему десять лир. — О, вы слишком добры, сэр. Очень вам благодарен, — сказал он.
Он раскрыл перед нами двери, и мы вышли под дождь. Он улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась ему.
— Не оставайтесь долго снаружи в бурю, — сказал он. — Вы промокнете, сэр и леди. — Он был всего лишь младший портье, и его английский язык еще грешил буквализмами.
— Мы скоро вернемся, — сказал я.
Мы пошли под огромным зонтом по дорожке, и дальше мокрым темным садом к шоссе, и через шоссе к обсаженной кустарником береговой аллее. Ветер дул теперь с берега. Это был сырой, холодный ноябрьский ветер, и я знал, что в горах идет снег. Мы прошли по набережной вдоль прикованных в нишах лодок к тому месту, где стояла лодка бармена. Вода была темнее камня. Бармен вышел из-за деревьев.
— Чемоданы в лодке, — сказал он.
— Я хочу заплатить вам за лодку, — сказал я.
— Сколько у вас есть денег?
— Не очень много.
— Вы мне потом пришлете деньги. Так будет лучше.
— Сколько?
— Сколько захотите.
— Скажите мне, сколько?
— Если вы доберетесь благополучно, пришлите мне пятьсот франков. Это вас не стеснит, если вы доберетесь.
— Хорошо.
— Вот здесь сандвичи. — Он протянул мне сверток. — Все, что нашлось в баре. А здесь бутылка коньяку и бутылка вина.
Я положил все в свой чемодан.