— Тяжелая была?
— Да, довольно тяжелая.
— Раз я тут ездил один и держал лесу в зубах, так одна дернула, чуть всю челюсть у меня не вырвала.
— Лучше всего привязывать к ноге, — сказал я. — Тогда и лесу чувствуешь, и зубы останутся целы.
Я опустил руку в воду. Она была очень холодная. Мы были теперь почти напротив отеля.
— Мне пора, — сказал бармен, — я должен поспеть к одиннадцати часам. L'heure du cocktail.[122]
— Хорошо.
Я втащил лесу и навернул ее на палочку с зарубками на обоих концах. Бармен поставил лодку в маленькую нишу каменной стены и прикрепил ее цепью с замком.
— Когда захотите покататься, — сказал он, — я дам вам ключ.
— Спасибо.
Мы поднялись к отелю и вошли в бар. Мне не хотелось больше пить так рано, и я поднялся в нашу комнату. Горничная только что кончила убирать, и Кэтрин еще не вернулась. Я лег на постель и старался не думать.
Когда Кэтрин вернулась, все опять стало хорошо. Фергюсон внизу, сказала она. Она будет завтракать с нами.
— Я знала, что ты ничего не будешь иметь против, — сказала Кэтрин.
— Ничего, — сказал я.
— Что с тобой, милый?
— Не знаю.
— Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла.
— Ты права.
— Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.
— У меня всегда жизнь была такой наполненной, — сказал я. — Теперь, если только тебя нет со мной, все пусто.
— Но я ведь буду с тобой. Я уходила только на два часа. Ты не можешь придумать себе какое-нибудь занятие?
— Я ездил с барменом ловить рыбу.
— Хорошо было?
— Да.
— Не думай обо мне, когда меня нет.
— Так я всегда старался на фронте. Но там мне было что делать.
— Отелло в отставке, — поддразнила она.
— Отелло был негр, — сказал я. — А кроме того, я не ревнив. Я просто так люблю тебя, что для меня больше ничего не существует.
— А теперь будь паинькой и будь любезен с Фергюсон.
— Я всегда любезен с Фергюсон, пока она не начинает меня клясть.
— Будь любезен с ней. Подумай, ведь у нас есть так много, а у нее ничего нет.
— Не думаю, чтобы ей хотелось того, что есть у нас.
— Ничего ты не знаешь, милый, а еще умница.
— Я буду любезен с ней.
— Я в этом не сомневаюсь. Ты у меня хороший.
— Но она потом не останется?
— Нет. Я ее сплавлю.
— И мы вернемся сюда?
— Конечно. А как же иначе?
Мы спустились вниз, позавтракать с Фергюсон. На нее сильное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Мы хорошо позавтракали и выпили две бутылки капри. В ресторан вошел граф Греффи и поклонился нам. С ним была его племянница, которая немного напоминала мою бабушку. Я рассказал о нем Кэтрин и Фергюсон, и на Фергюсон мой рассказ произвел сильное впечатление. Отель был очень большой, и пышный, и пустой, но еда была вкусная, вино очень приятное, и в конце концов от вина всем стало очень хорошо. Кэтрин чувствовала себя как нельзя лучше. Она была счастлива. Фергюсон совсем развеселилась. Мне самому было очень хорошо. После завтрака Фергюсон вернулась в свой отель. Она хочет немного полежать после завтрака, сказала она.
К концу дня кто-то постучался к нам в дверь.
— Кто там?
— Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним на бильярде.
Я посмотрел на часы; я их снял, и они лежали под подушкой.
— Это нужно, милый? — шепнула Кэтрин.
— Пожалуй, придется пойти. — Часы показывали четверть пятого. Я сказал громко: — Передайте графу Греффи, что я буду в бильярдной в пять часов.
Без четверти пять я поцеловал на прощанье Кэтрин и пошел в ванную одеваться. Когда я завязывал галстук и смотрелся в зеркало, мне странно было видеть себя в штатском. Я подумал, что нужно будет купить еще сорочек и носков.
— Ты надолго уходишь? — спросила Кэтрин. Она была очень красива в постели. — Дай мне, пожалуйста, щетку.
Я смотрел, как она расчесывала волосы, наклонив голову так, чтобы вся масса волос свесилась на одну сторону. За окном уже было темно, и свет лампы над изголовьем постели ложился на ее волосы, и шею, и плечи. Я подошел и поцеловал ее, отведя ее руку со щеткой, и ее голова откинулась на подушку. Я поцеловал ее шею и плечи. У меня кружилась голова, так сильно я ее любил.
— Я не хочу уходить.
— И я не хочу, чтоб ты уходил.
— Ну, так я не пойду.
— Нет. Иди. Это ведь ненадолго, а потом ты вернешься.
— Мы пообедаем здесь, наверху.
— Иди и скорее возвращайся.
Я застал графа Греффи в бильярдной. Он упражнялся в различных ударах и казался очень хрупким в свете лампы, спускавшейся над бильярдом. На ломберном столике немного поодаль, в тени, стояло серебряное ведерко со льдом, откуда торчали горлышки и пробки двух бутылок шампанского. Граф Греффи выпрямился, когда я вошел в бильярдную, и пошел мне навстречу. Он протянул мне руку.
— Я очень рад видеть вас здесь. Вы так добры, что согласились прийти поиграть со мной.
— С вашей стороны очень любезно было меня пригласить.
— Как ваше здоровье? Я слыхал, вы были ранены на Изонцо. Надеюсь, вы теперь вполне оправились.
— Я совершенно здоров. Как ваше здоровье?
— О, я всегда здоров. Но я старею. Начинаю замечать признаки старости.
— Этому трудно поверить.
— Да. Вот вам пример. Мне теперь легче говорить по-итальянски, чем на другом языке. Я заставляю себя, но когда я устаю, мне все-таки легче говорить по-итальянски. Так что, по-видимому, я старею.
— Будем говорить по-итальянски. Я тоже немного устал.
— О, но ведь если вы устали, вам должно быть легче говорить по-английски.
— По-американски.
— Да. По-американски. Пожалуйста, говорите по-американски. Это такой очаровательный язык.
— Я почти не встречаюсь теперь с американцами.
— Вы, вероятно, очень скучаете без их общества. Всегда скучно без соотечественников, а в особенности без соотечественниц. Я это знаю по опыту. Что ж, сыграем, или вы слишком устали?
— Я не устал. Я сказал это так, в шутку. Какую вы мне дадите фору?
— Вы много играли это время?
— Совсем не играл.
— Вы играете очень хорошо. Десять очков?
— Вы мне льстите.
— Пятнадцать?
— Это было бы прекрасно, но вы меня все равно обыграете.
— Будем играть на деньги? Вы всегда предпочитали играть на деньги.
— Давайте.
— Отлично. Я даю вам восемнадцать очков, и мы играем по франку очко.
Он очень красиво разыграл партию, и, несмотря на фору, я только на четыре очка обогнал его к середине игры. Граф Греффи нажал кнопку звонка, вызывая бармена.
— Будьте добры откупорить одну бутылку, — сказал он. Затем мне: — По стакану для настроения.
Вино было холодное, как лед, и очень сухое и хорошее.
— Будем говорить по-итальянски. Вы не возражаете? Это теперь моя слабость.
Мы продолжали играть, потягивая вино между ударами, беседуя по-итальянски, но вообще разговаривали мало, сосредоточась на игре. Граф Греффи выбил сотое очко, а я, несмотря на фору, имел только девяносто четыре. Он улыбнулся и потрепал меня по плечу.
— Теперь мы разопьем вторую бутылку, и вы расскажете мне о войне. — Он ждал, когда я сяду.
— О чем-нибудь другом, — сказал я.
— Вы не хотите говорить об этом? Хорошо. Что вы читали за последнее время?
— Ничего, — сказал я. — Боюсь, что я очень отупел.
— Нет. Но читать вам нужно.
— Что написано за время войны?
— Есть «Le feu»[123] одного француза, Барбюса. Есть «Мистер Бритлинг видит все насквозь».
— Это неправда.
— Что неправда?
— Он не видит все насквозь. Эти книги были у нас в госпитале.
— Значит, вы кое-что читали?
— Да, но хорошего ничего.
— Мне кажется, что в «Мистере Бритлинге» очень хорошо показана душа английской буржуазии.
— Я не знаю, что такое душа.
— Бедняжка. Никто не знает, что такое душа. Вы — croyant?[124]
— Только ночью.
Граф Греффи улыбнулся и повертел стакан в пальцах.
— Я предполагал, что с возрастом стану набожнее, но почему-то этого не случилось, — сказал он. — Очень сожалею.
— Вы хотели бы жить после смерти? — сказал я и сейчас же спохватился, что глупо было упоминать о смерти. Но его не смутило это слово.
— Смотря как жить. Эта жизнь очень приятна. Я хотел бы жить вечно. — Он улыбнулся. — Мне это почти удалось.
Мы сидели в глубоких кожаных креслах, разделенные столиком с бокалами и шампанским в серебряном ведерке.
— Если вы доживете до моего возраста, многое вам будет казаться странным.
— Вы не похожи на старика.
— Тело стареет. Иногда мне кажется, что у меня палец может отломиться, как кончик мелка. А дух не стареет, и мудрости не прибавляется.