Болела рука, в липкий сон прорвалось монотонное «тук-тук». Эн с трудом разлепил глаза – в окно настойчиво билась покинутая мохнатка. Юноша с трудом поднялся с кровати, открыл форточку, впуская пушистую подругу. Надо бы имя ей придумать, что ли. Энтон задумчиво потер онемевшую от боли ладонь. Он вернулся. И, кажется, с подкреплением.
Майра молчала. Энтон закончил рассказ минут двадцать назад, а она все молчала, разглядывая собственный прилавок.
– Майра, – парень осторожно посягнул на затянувшуюся паузу, – а у тебя есть еще, кхм, «Изумрудный эликсир»?
– Нет, – женщина подняла бровь. – Для тебя у магазина ничего нет.
– Но…
– Тебе сейчас ничего не нужно.
Замечательно! Спасибо, что просветили!
– Майра, как думаешь, почему другие забыли, а я – нет?
– Каждый получил то, что ему нужно.
Пластинка у нее заела, что ли? А впрочем…
– Майра, – Эн тщательно подбирал слова, боясь спугнуть внезапную догадку, – а они были уверены, что им нужно именно это?
Брюнетка встрепенулась, посмотрела на него в упор. Впервые за их разговор.
Энтон улыбался. Но не каждому – только тем, кому хотелось. Для остальных он научился пользоваться налобником. Иногда ему снился Антон – неподвижный, на белой кровати, опутанный трубками и проводами.
Он просыпался, выходил на улицу и всматривался в лица.
Майра продавала очередной эликсир. Темно-синий, мутный. Она протянула его задумчивой синеглазой девчушке лет семи и… улыбнулась. Открыто, не таясь – родители девчушки остались за дверью, магазинчик постарался. Юная покупательница вздрогнула, недоуменно посмотрела на продавщицу, молча взяла флакон. А темная синева эликсира мягко уступала место зеленому.
Майра продавала. Вчера она продала гитару! Впервые за все время работы в магазинчике. Когда прекрасный инструмент возник на прилавке рано утром, женщина не поверила своим глазам. Не верила она и в то, что объявится покупатель. Вечером уже хотела отнести красавицу-гитару в подсобку – обитель всех товаров, чей покупатель заблудился в пути, – но… он зашел. Молодой, высокий брюнет со слегка безумным взглядом. Кажется, она видела его однажды возле запретного заповедника.
Энтон проснулся от знакомой мелодии. Выглянул в окно. Сава, негодник, во дворе околачивается, просил же не попадаться на глаза родителям и Ниме, чтоб ее! Эн скорчил – вот теперь уж воистину «скорчил»! – сердитую мину. Новый друг весело махнул рукой и скрылся за поворотом. Энтон улыбнулся. Надо же. Савка не успел взять в руки гитару, а уже играет не хуже Геордия! А он бился, бился… Юноша покосился на собственный инструмент – предлагал ведь Саве: бери бесплатно, пользуйся. Так нет же. Побежал новую покупать.
Майра бы сказала, что так было нужно.
Майра. Сава. Девочка с ярко-синими глазами, имя которой он никак не выяснит. Еще пара-тройка человек, которые помнят, знают.
Эн потянулся, распахнул окно. Улыбнулся примостившейся на плече мохнатке.
– Ритка. Я буду звать тебя Риткой! Не возражаешь?
Мохнатка не возражала. Энтон зажмурился, подставляя лицо утреннему солнцу. Посмотрел за горизонт: где-то там ждет помощи настоящая Маргарита. Где-то там на него надеется Антон. Где-то там притаилось его собственное безумие. Впереди еще столько работы…
Наталья Анискова
Напополам
Дождь не лился – сыпался противной водяной крошкой, густо сыпался. Мокрая мостовая поблескивала, как чешуя неведомого зверя. Издалека донесся звон – часы на здании ратуши отбивали три пополудни. Много лет эти часы было слышно в каждом уголке, в каждом переулке города.
Бася почувствовала, что ноги ослабели, и тронула мокрую кирпичную стену ладонью. Постояла так с минуту, вдохнула глубоко. Выдохнула с усилием. Хватит, отгорело-отплакалось. Вы, пани Бася, теперь вдова и несите вдовью долю достойно.
Пани вдове было двадцать лет от роду. Год назад воспитанная в корпусе родовитых девиц сирота на благотворительном балу встретила гвардейского поручика. Обоих закружило, понесло… Через месяц после венчания началась война. Еще через неделю Бася по одному разогнула пальцы, которыми вцепилась в доломан Януша, в последний раз прильнула щекой к жестким шнурам на груди и осталась на главной площади Желявска в толпе других гвардейских жен – недоумевать.
Пять месяцев подряд молоденькая пани просматривала до последней строчки газеты, вздрагивала от шума шагов на лестнице, бегала к почтовому ящику. И получила наконец короткое, сухое письмо: «Поручик Януш Летинский… принял геройскую смерть… честь и славу…» Бася читала письмо, складывала лист, разворачивала и вновь читала – до утра. Пока не осознала, что Януш, ее Януш, ее муж, и мир, и бог уже зарыт в землю, навсегда, насовсем. И что никогда больше…
Вчера Бася выскребла из кошелька последние злотые. Пересчитала. Месяц скромной жизни – вот и все, что осталось от продажи жалких Басиных драгоценностей: гранатовых сережек, нитки жемчуга, маминой броши. Был еще Янушев портсигар, но с ним Бася расстаться не решалась.
Кухонный шкаф зиял пустотой – скромные припасы обычно подходили к концу все разом. Ничего не поделаешь – сегодня злотых станет еще меньше. Бася положила в корзинку кошелек, приладила шляпку перед зеркалом. Ох, похудела пани Летинская…
Городской рынок даже в самые тяжкие дни гомонил, не унимался. Бойкие крестьянки, закутанные по нынешним временам черт-те во что, нахваливали птицу, молоко, рыбу. Бесстыдно хвалили сами себя горки краснощеких яблок, чернильно-синих баклажанов, молочно-желтых груш. Бася, скользнув по пестрому великолепию взглядом, побрела мимо – на дальнем краю рынка торговали подвядшими овощами, добытыми из армейских припасов крупами, слежавшимся чаем. Путь к дешевым рядам проходил мимо прилавков с тканями, кружевами, вышивками. Расположились там в последнее время и горожане с остатками фарфора, мехов, столового серебра – в стремительно нищающем Желявске каждый кормился как мог – кто умением, а кто и былым достоянием.
Обычно Бася здесь не задерживалась – какие ей теперь кружева, – но сегодня что-то странное царапнуло взгляд, заставило задержаться. Бася остановилась, посмотрела на разложенные приметы уютного бытья и застыла. За прилавком сутулилась пани Роговская – классная дама из корпуса родовитых девиц. Господи… Пани Роговская и раньше не отличалась внушительными формами, а теперь совсем скукожилась, поседела, потемнела лицом. Вышитые салфетки разглаживали не руки, а сморщенные птичьи лапки.
Бася приблизилась, сгорая от стыда. Ох, как же ей стоится там, бедной…
– Здравствуйте, ясна пани.
В годы Басиного пребывания в корпусе пани Роговская ее не слишком-то жаловала, явственно выделяя похвалами блестящих учениц, которые схватывали на лету премудрости арифметики и не стеснялись громко отвечать. Прилежная, но тихая и застенчивая девица в любимицах классной дамы не ходила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});