— Ходит и ходит! Хоть бы князь Владимир вышел, что ли!
Больше Волхв — или, вернее, его призрак, насланный Смородинкой, не появлялся. И так было ясно: она ждала.
Вечерело.
— Нет, богатыри, — сказал наконец Илья. — Я ничего не могу разобрать, где здесь болото, где что. Надо ночевать.
Развели огонь. Стало немного легче. Тоска и страх, нагнанные Смородинкой, были ослаблены огнем.
— На Восток бежал Волхв, на Восток, — убежденно говорил Илья.
— А на Востоке его искать — охо-хо…
— Может, он в одном дне пути отсюда прячется, — угрюмо говорил Алеша, который никак не мог оправиться от прошлой ночи. — В деревне обычной. А ты его на Восток отправляешь.
Алеша был прав. Я не удивился бы, если б узнал, что Волхв прячется в Киеве в княжеском дворце, где мы провели два месяца.
— Вот увидел я призрак этого нетопыря, — говорил Илья, — а он так же мерзок, как и сам Волхв…
Внезапно лицо его изменилось, он сжал голову руками и замычал.
— Илья, ты что?! — бросился к нему Алеша.
Но Илья только мотал головой.
— Уеду, сейчас уеду, только отпусти! — заговорил он.
Алеша быстро оглянулся на меня. По его виду я понял, что он пустил в дело Силу, но она не помогала. И снова, как и прошлой ночью, я вытащил Потык и приложил его ко лбу Ильи. Илья затих.
— Голоса, Добрыня… — пробормотал он. — Голоса. Такое говорят… Потык ярко светился зеленым огнем. И тут я услышал Учителя, словно он стоял рядом: «Беги, Добрыня. Радость пришла».
Затравленно я обернулся. Конечно, никакого Учителя не было рядом. И тут со мной заговорили другие голоса. Они поминали самые отвратные мои грехи и проступки так, словно это говорили бесы. Потом их голоса слились в одно жужжание, от которого раскалывалась голова. Кто-то тыкался мне в руку; превозмогая себя, я повернулся: Алеша стоял на коленях и тыкался головой в мой меч…
Я видел разное. Прошел через многое страшное и постыдное. Но хуже той ночи — когда мы по очереди прикладывались, мыча, к светящемуся лезвию Потыка, понимая, что, пока ты отдыхаешь, товарищи мучаются, и поэтому сокращали свой отдых — не было, наверное, ничего; это было страшнее даже той поры, когда меня пытали в подземельях Волхва у Идолища Поганого. В минуты облегчения, когда мой лоб лежал на мече, я был совершенно уверен, что к рассвету мы все сойдем с ума. Я помню эту ночь кусками. То гаснущий, то разгорающийся костер. Илья, на четвереньках ползущий в сторону. Алеша, катающийся по земле. Мои собственные стоны… Но мы не сошли с ума; с рассветом голоса нас отпустили. Мы провалились в сон, если только можно назвать это забытье сном. Впервые за все годы странствий никто даже не остался на страже.
Меня разбудил Илья. Лицо его было серо.
— Вот что, Добрыня. Скажет тебе Смородинка что-то или не скажет, найдем мы ее сегодня или нет, но только сегодня ночью ноги нашей не должно быть в этом лесу.
— Да, — сказал я, с трудом поднимаясь. — Лучше один живой Волхв, чем три безумных богатыря.
Молча мы отправились дальше. Ветер все так же свистел в кронах елей, которые насмешливо перешептывались, не глядя на нас. Солнце посылало стрелы сквозь ветки, но не могло нас приободрить. Синее теплое небо едва виднелось за лесом, но всевластная Сила Смородинки ощущалась кругом. Сколько нам еще ехать вперед, думал я; скоро уже надо будет поворачивать, потому что второй такой ночи нам не вынести. Мы с Алешей точно пропадем, потому что из-за нашей Силы Смородинка будет мучить нас только сильнее, и Илье придется везти назад двоих безумцев. Пропади пропадом этот поиск Волхва, думалось мне. Впрочем, думать я едва мог: все окружающее было смутно, и мыслил я словно сквозь сон.
Вскоре мы встретили всадника, седого и сутулого; 3 Волхв был всего лишь призраком, этот же пока полупризрак, пленник Смородинки, один из тех, кто не сумел вернуться. Он поворотил коня, молча пристроился вслед и стал сопровождать нас. Мы едва посмотрели на него и ехали дальше не оборачиваясь.
Внезапно в окружающем произошла перемена: ели исчезли, пошел густой ольшаник, сквозь который наши кони едва продирались. Я почувствовал: наш провожатый отставал. Впереди просинело небо; еще несколько мгновений — и мы оказались на невысоком берегу речки. Смородинка.
Она была совсем узкой — шагов пятнадцать; на противоположном берегу непролазной стеной стоял такой же ольшаник; из-за него выглядывали ели. Речка казалась почти черной, вода — непрозрачна, как будто это была и не вода вовсе. Поначалу я не понял, что поразило меня, и только потом сообразил, что речка никуда не текла.
Она стояла на месте, совершенно неподвижно, какая-то тугая, гладкая, почти каменная. Небо и берега тем не менее ярко и четко отражались в ней, как в каком-то колдовском темном зеркале. Потянуло сыростью, застарелым, неприятно пахнущим теплом. Чуть поодаль речка сужалась еще больше, и две старые ольхи, наклонившиеся друг к другу с противоположных берегов, почти соприкасались. Ни мошек, обычно снующих над водой, ни плеска рыбы, ни голоса птицы, ни даже ветра — ничего, только тепло, странно-неприятный запах и черное тело реки в низких травянистых откосах.
Я посмотрел на товарищей. Илья грузно сидел в седле, настороженно глядя перед собой. Алеша вертел головой, присматриваясь, словно пытаясь понять, как здесь непонятным образом соприкасаются два мира, но не мог — как и я не понимал. Если верить тому, что говорили, множество душ пролетало в этот миг меж нас и погружалось в эту воду, и что-то поднималось из воды и приходило в наш мир. Но все, что мы видели, — это речку, неподвижную, застывшую, словно — я наконец понял, — словно черная смола.
Я соскочил с коня. Как мне было спрашивать ее? Я махнул рукой товарищам, показывая, что отойду за поворот: говорить при них не получалось.
По самой обычной траве отошел я за поворот; мои товарищи скрылись из виду, и я остался наедине со Смородинкой. Что было делать? Как говорить с ней? Как полагал Учитель, это знал только Святогор, но Святогор уже давно лежал в земле, а душа его, должно быть, давно канула в эти самые воды.
Низкий берег. Река-смола, застывшая под ним. Спаленная молнией береза на другом берегу. Ольшаник, сомкнувшийся за мной. Синее безоблачное небо, солнце, будто случайное тут, как бы сильно оно ни светило. Я смотрел по сторонам, но ничего не ощущал, вообще ничего. Я стал говорить про себя: «Волхв, Волхв, Волхв!» Шептал это проклятое имя, замечая, как странно звучит мой шепот в небывалой тишине. Силу пробовать я боялся и все бормотал и бормотал все то же имя, и ничего не происходило. Я стоял на этом берегу уже долго. Я нагнулся над водой и увидел свое лицо, и ничего не случилось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});