не великие, а даром хлеба не едим, — сие правда!
Побывав и в адмиралтействе, и на верфях, и в мастерских, Петр и Меншиков возвратились домой поздним вечером. Колычев, опасливо поджидавший царя, взглянув на его лицо, успокоился. «Притомился, а не сердит, слава богу», — промелькнуло в голове.
Петр, кивнув головой коменданту, достал из кармана пару подков, приказал:
— Сделать, не мешкая, по сим моделям воронежским и елецким кузнецам пятьдесят тысяч пар подков и на каждую подкову по десять гвоздей запасных. Присылать оные в армию по частям.
— А какую цену изволите указать, ваше величество?
— Четыре копейки пара, а буде дороже… голову оторву! — грозно пообещал царь. — Да изволь завтра с утра, — немного помедлив, продолжал он, — узнать на бойнях, сколь много бычьих пузырей собрать можно. Реки разольются, как войску переправляться, особливо тем, кто на воде не держится? А бычьи пузыри такой беде зело помочь могут… Да изволь також, господин комендант, отправить завтра в армию на подставных подводах четыре бочки смолы… оная в адмиралтейском дворе без дела обретается.
Проводив коменданта и сходив в баню, Петр с Меншиковым набили трубки, закурили, принялись за другую работу. На столе лежала груда бумаг, доставленных в Воронеж гонцами и курьерами со всех концов страны.
Александр Данилович вскрывал пакеты, подавал царю наиболее важные донесения, на остальных сам делал пометы, откладывал в сторону.
Петр, дымя трубкой и нахмурив густые брови, сосредоточенно писал ответы, давал не терпящие отлагательства распоряжения.
«Немедля поставить тысячу мешков холщовых, сто пятьдесят кульков лычных, шесть тысяч лопат железных, две тысячи кирок и мотыг», — пишет он в Москву боярину Стрешневу.
«Немедля осмотреть корпуса генералов Боуера и фон Вердена, исправны ли оные в воинской и провиантской амунициях», — приказывает он фельдмаршалу Репнину.
«Немедля лес свезти в Тавров и положить в удобных местах, понеже вновь корабельного строения будет много», — кладет он резолюцию на донесении о разбросанном в беспорядке лесе. И сверху крупно надписывает: «Адмиралу Апраксину».
А сколько еще самых разнообразных дел требует вмешательства царя! В Посольском приказе идет спор о поведении русского посла в Риме. Сказывают, римскому папе надо два раза целовать туфлю. Посол князь Куракин, человек набожный, пришел в ужас, отказывается ехать. «Сказать, чтоб сей дурак поцеловал оную туфлю один раз», коротко разрешает вопрос Петр.
Из Москвы уведомляют, будто 25 февраля будет видимо солнечное затмение, а «сколь много затмится — неведомо». Петр передает бумагу Меншикову, приказывает:
— Отпиши московским математическим учителям, дабы они сделали исчисление, сколь много солнцу затмения будет в Воронеже и, нарисовав то, прислали нам…
А это что такое? «Расходы на содержание придворного штата…» Петр внимательно просматривает цифры, многие зачеркивает, качает головой: не научились беречь деньги, столь нужные государству. Заметив, что фрейлинам сердечного друга Катеринушки отпускается слишком много средств на сладости, вдвое сокращает эту статью, надписывает: «Бабам сколько сладкого не дай, все приедят; после занемогут, надобно будет лечить и за лекарство платить». Покупка для фрейлин таких дорогих в то время товаров, как чай и сахар, кажется совсем ненужной. Петр этих расходов не утверждает и поясняет: «Они чаю не знают, про сахар, слава богу, не слыхали, и приучать не надобно».
Так ежедневно, не зная отдыха, трудится Петр.
Дождавшись в Воронеже вскрытия рек и спустив на воду новые военные корабли и галеры, он отпускает Меншикова в армию, а сам едет в Азов…
XIII
Андрий Войнаровский, находившийся вместе с дядей при главной шведской квартире, переживал трудные дни.
Не зная подлинных замыслов Мазепы, он уже давно подозревал, что дядя ведет какую-то нечестную игру. Уход к царю многих начальных людей и казаков, враждебное отношение народа к гетману — все это наводило его на мысль, что у дяди, помимо «освобождения матки-отчизны», имеется какая-то другая, личная, тайная и корыстная цель.
Узнав, что обожаемый им батько Семен Палий появился в царском войске и призывает к себе добрых казаков, Андрий уже подумывал о том, чтобы при первой возможности уехать к батьке, не объясняя причин дяде. Но неожиданные обстоятельства отвлекли его от этого намерения. Андрий встретил Мотрю…
До сих пор его отношения к ней носили странный характер. Он знал ее с детских лет, знал еще девочкой. Закончив заграничное образование и возвратясь домой, он встретил красавицу девушку и почувствовал, как она глубоко задела его сердце… Однако его чуткость подсказала, что Мотря относится к нему равнодушно. Скандальная огласка романа Мазепы, конечно, была Андрию неприятна, но, будучи человеком честным и разумным, он понял, что Мотря сама любит дядю… Вот почему он не поверил никаким сплетням о «соблазне» и не мог осуждать дядю.
Потом, несколько раз мельком встречая Мотрю, он полагал, что она довольна и счастлива, поэтому старался не вспоминать ее, казаться равнодушным.
Теперь ему неожиданно открылось другое…
Мотря жила отдельно от Мазепы, на квартире у попадьи, доброй и жалостливой женщины.
Мазепа, занятый делами и интригами, виделся с крестницей редко, но это ее волновало с каждым днем все меньше. Она привыкла к одиночеству, она уже ясно сознавала, что чувство ее к гетману охладело. При свиданиях с ним она оставалась равнодушной, но старалась быть покорной и ласковой. Она видела теперь Мазепу усталым и быстро стареющим, она знала, что не любит его. Это укрепляло в ней сознание какой-то собственной виновности перед ним, побуждало чувство жалости к нему. И в то же время, оставаясь одна, она невольно думала о многом таком, что вызывало на щеках румянец стыда… Она стала часто капризничать. Порой в ней вспыхивала даже злоба против гетмана, но чаще она испытывала прилив такой тоски, что попадья пугалась, не случилось бы у них в доме какого греха.
Однажды мартовским вечером, когда начали сгущаться