исходящей из естественного движения времени, смены поколений, благодарности за прошлое и надежды на будущее.
Печаль моя светла – формула из любовной элегии «На холмах Грузии лежит ночная мгла…». Но это действительно одно из частотных слов пушкинской лирики и одна из доминирующих эмоций.
В ранней «Элегии» (1817) Пушкин уже «взапуски тоскует о своей погибшей молодости» (так пародийно через несколько лет будет писать об элегическом жанре В. К. Кюхельбекер, задевая и Пушкина).
Всё кончилось, – и резвости счастливой
В душе моей изгладилась печать.
Чтоб удалить угрюмые страданья,
Напрасно вы несете лиру мне;
Минувших дней погаснули мечтанья,
И умер глас в бесчувственной струне.
Перед собой одну печаль я вижу!
Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;
Пойду в леса, в которых жизни нет,
Где мертвый мрак, – я радость ненавижу;
Во мне застыл ее минутный след.
В «Евгении Онегине» подобный элегический стиль становится предметом пародии: «Он пел поблекшей жизни цвет / Без малого в осьмнадцать лет». Пушкин мог написать это, вспоминая себя в лицейские годы.
Через тринадцать лет, в другой замечательной «Элегии» (1830), о которой уже шла речь, привычные формулы наполнятся горьким опытом собственной жизни и напускная юношеская мрачность («я радость ненавижу») сменится как раз светлой печалью, осторожной надеждой («порой опять… и может быть»).
Мысль и страдание (но не счастье: «На свете счастья нет…») составляют суть человеческой жизни. Противостоят им только редкие наслаждения: гармония (искусство) и любовь. Но этого оказывается достаточно, чтобы достойно существовать, противостоять времени и надеяться на будущее.
Сходные чувство и интонация определяют стихотворения «19 октября», «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…», «…Вновь я посетил…».
Пушкинская светлая печаль – не привычное элегическое уныние. Она связана не с бегством от жизни, а с приятием ее, с осмыслением и преодолением жизненных тягот.
Подобную позицию С. Л. Франк вслед за М. О. Гершензоном называет мудростью Пушкина. «Пушкин есть, коротко говоря, наш ближайший и естественный учитель мудрости. ‹…› Пушкин – не только величайший русский поэт, но и истинно великий мыслитель» («О задачах познания Пушкина»).
Мудрость, в отличие от философии, – простодушна. Она требует не мучительного понимания, а осознания и приобщения.
Избегая крайностей, в поздних стихах Пушкин говорит о главных ценностях человеческой жизни, которые могут показаться надоевшими, привычными и скучными, как религиозные заповеди или родительские наставления, но которые на самом деле предлагают формулу если не праведной, то правильной жизни.
Природа прекрасна в своем вечном изменении-круговороте (временам года посвящены десятки блистательных стихов и фрагментов), но равнодушна к человеческим страстям и страданиям, существует вне рамок добра и зла («Брожу ли я вдоль улиц шумных…», «Анчар»).
Человек находится во власти законов времени и судьбы («Судьба глядит, мы вянем, дни бегут»; «Не сетуйте: таков судьбы закон; / Вращается весь мир вкруг человека, – / Ужель один недвижим будет он?»; «Бегут, меняясь, наши лета, / Меняя все, меняя нас»).
Не в его власти отменить эти законы, но он способен противопоставить неумолимости времени свои ценности.
Ему, в общем, нужно немногое.
Дружба. «Тесней, о милые друзья, / Тесней наш верный круг составим».
Любовь.
К женщине и к искусству. «Из наслаждений жизни / Одной любви музыка уступает, / Но и любовь мелодия…» («Каменный гость»).
К родным местам, даже когда там уже ничего не осталось, кроме воспоминаний и могил близких.
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
(«Два чувства дивно близки нам…», 1830)
Осознание исполненного долга («Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний») и своего места в вечной цепи человеческих поколений («Здравствуй, племя / Младое, незнакомое…»).
Покой и воля – творческая свобода и личная независимость.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…
(«Из Пиндемонти», 1836)
Стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (1834) имеет прозаический план продолжения, который Пушкин так и не успел превратить в стихи: «Юность не имеет нужды в at home ‹домашнем очаге›, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу, – тогда удались он домой.
О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. ‹и так далее› – религия, смерть».
В этом прозаическом конспекте сконцентрированы почти все главные мотивы пушкинской лирики. Пушкин-поэт исполнил то, что не успел сделать Пушкин-человек.
Образ поэта: парнасский ленивец, частный человек, пророк
Для пушкинской лирики очень важен не только образ лирического героя с конкретными биографическими деталями, но и тема поэта и поэзии, образ творчества, тоже меняющийся в разные эпохи, со сменой биографических обстоятельств и художественного метода.
В лицейской лирике появляется образ неопытного, скромного, но преданного питомца муз, с трепетом восходящего на Парнас и нуждающегося в поощрении.
Благослови, поэт!.. В тиши Парнасской сени
Я с трепетом склонил пред музами колени:
Опасною тропой с надеждой полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
Но пылкого смирить не в силах я влеченья…
(«К Жуковскому», 1816)
В романтической лирике образ творца меняется. Он превращается в Поэта-пророка, служителя высокого искусства, охваченного вдохновением, противопоставленного толпе и равного по статусу царям и героям. Такой образ создается в стихотворениях «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), сонете «Поэту» (1830).
Начинается этот ряд стихов о высоком пророческом призвании поэта стихотворением, которое так и называется – «Пророк» (1826). Его образность и восточный колорит продолжают написанные ранее «Подражания Корану».
Охваченный «духовной жаждой» человек оказывается на перепутье, и шестикрылый серафим (ангел высшей, девятой, ступени небесной иерархии) превращает его в пророка, способного видеть невидимое,