– Клеветник! Подлец – недоучка…
В ярко освещенной прихожей на Павла вдруг обрушилась тьма. И в этой тьме бледным пятном зыбко покачивалось кривящееся лицо Гонтаря. Задохнувшись, Павел с всхлипом втянул воздух сквозь сжатые зубы, и шагнул вперед, готовя страшный, смертельный удар локтем в висок. Видимо, все было написано на лице у Павла, Гонтарь даже позабыл все свои навыки боксера; охватив голову руками, он сполз по двери на пол, скорчился на половичке, по ушам резанул пронзительный, очень похожий на заячий предсмертный крик, вопль:
– И-и-ррра-а! Ми-или-ици-и-ю-у!..
Этот вопль привел Павла в чувство. Задыхаясь, он кое-как нашарил замок, отпер его, рывком открыл дверь, отшвырнув ею вопящего Гонтаря, и выскочил на лестницу. Двумя прыжками преодолев два пролета, выскочил из подъезда, и тут только смог вздохнуть. Влажный, прохладный ветер с редкими каплями дождя, ударил в лицо, от этого сразу стало легко, неожиданно накатила волна веселья; до того показался смешным и жалким Гонтарь. Но тут же стало до боли жалко Фирсова, из-за того, что его убил такой жалкий человечишка…
Павла вдруг осветило фарами вывернувшейся из-за поворота машины. Он отскочил, но машина резко затормозила, фары погасли, и в свете тусклой лампочки, горящей над дверью подъезда, Павел разглядел видавшую виды "Ниву" профессора Батышева. Он открыл дверцу, спросил ворчливо:
– Надеюсь, ты его не убил?
– Бог вовремя остановил руку… – хмуро бросил Павел. – Да теперь жалею…
Профессор мотнул головой:
– Садись.
Павлу ни о чем не хотелось разговаривать с Батышевым. Вообще ни с кем не хотелось разговаривать. Забиться бы в тайгу, в глушь, погрузиться в ее тишину и свое одиночество, и ни о чем не думая, слушать шум ветра в ветвях, лежа у костра на лапнике, слушать ночи…
Помедлив, все же сел рядом с Батышевым, и он тут же рванул с места, благо, на подъездной дорожке никого не было по случаю позднего времени и дождя. Мимо понеслись освещенные окна домов, уличные фонари; блестки света прыгали в каплях дождя на ветровом стекле. Шуршали шины по асфальту, с глухим треском, словно рвали мокрую ткань, машина пролетала лужи, в щели неплотно закрытого окна свистел ветер. Мало-помалу Павел успокоился. И когда через полчаса профессор повернул машину на заросшую лесную дорогу, успокоился совсем. Не хотелось больше думать ни о Гонтаре, ни о потерянном Университете, ни даже о Вилене, которую не видел с самой весны, а видеть хотелось, так хотелось видеть! До сегодняшнего дня.
Лесная дорога вскоре затерялась среди кустов подлеска, осталась лишь чуть приметная колея. Опасно кренясь, машина проплыла еще несколько метров по колее, и тут свет фар уперся в мощную колоннаду древесных стволов. Профессор сейчас же выключил мотор и погасил фары, но Павел успел узнать кедры.
Батышев распахнул дверцу и вылез в темную влажность леса, в мягкий шум ветра, под редкие дождевые капли, каким-то чудом, пробивающие густые кроны. Павел вылез следом, ноги тут же утонули по щиколотку в мягком ковре хвои, много лет копившейся здесь. Под одним из кедров лежал толстенный обрубок бревна, профессор подошел к нему, сел, привалившись спиной к мощному стволу. Он уверенно двигался в темноте, как в собственной квартире, видимо, тоже обладал хорошим ночным зрением, как и Павел, для которого любая, даже самая черная ночь, казалась серым полусумраком. Павел присел на бревно рядом. Ветер глухо шумел высоко над головой, а здесь лишь гулял легкий сквознячок.
– Я уже лет двадцать приезжаю сюда посидеть, подумать, отдохнуть от всего… – Глухо проговорил профессор. – Здесь их девять штук, стариков… Чудом уцелели…
Павел молчал. Говорить ему уже было нечего. Он только ждал, когда профессор выскажет все, что хочет, ненужное и никчемное, чтобы потом сидеть и бездумно смотреть в ночь, и слушать ветер. Но профессор только проговорил:
– У меня друг был, еще в студентах, на геологическом учился… Его тоже посадили. Он так и сгинул где-то, а я вот живу… – и замолчал.
Павел сидел, прислушиваясь к шипению ветра в кронах кедров, и постепенно уходило все в прошлое; и Гонтарь, и Фирсов. Что же делать, если ничего не поделаешь?.. Собственно говоря, никакой катастрофы не произошло; просто, придется начать все сначала. Он ведь так и остался младшим научным сотрудником. Мало ли что из аспирантуры его выгнали, из Университета-то не гонят…
…На следующий день все пошло, как и прежде; будто ничего не произошло, Гонтарь был как обычно вежлив и спокоен, и с Павлом разговаривал обычным тоном. Павел его на всякий случай предупредил, что доработает до зимней сессии, и перейдет на другую кафедру. Уже не чувствуя себя работником этой кафедры, Павел чисто по привычке пришел на очередное заседание кафедры, сел в сторонке со скучающим видом. Он в пол-уха прислушивался к обычной текучке, равнодушно дожидаясь окончания. Наконец, все вопросы исчерпались, кто-то уже отодвигал стул, но тут Гонтарь спросил:
– Павел Яковлевич, что там у вас с милицией? Какая-то драка, поножовщина… Объясните, пожалуйста…
– А кто вам сообщил эту чепуху? – удивленно спросил Павел.
Гонтарь изумленно приподнял брови, и, оглядывая всех присутствующих, произнес, как бы про себя:
– Изумительно! Драку с поножовщиной, и попытку изнасилования он называет чепухой.
Павел пожал плечами:
– Да ничего страшного не произошло. Я как-то возвращался домой, а в подъезде трое парней приставали к девушке, я их просто вышвырнул из подъезда…
– Позвольте вам не поверить! – с нажимом выговорил Гонтарь. – И не пытайтесь представить все в таком безобидном виде. В попытке изнасилования как раз замешаны вы. – Павел, как любили когда-то писать писатели, на самом деле потерял дар речи; сидел и только рот открывал, не мог произнести ни слова, а Гонтарь продолжал, подпустив отеческого сожаления в голос: – Давно пора вынести вопрос о моем бывшем аспиранте на обсуждение, – он сокрушенно опустил голову. – Виноват, товарищи… Думал, мне самому удастся добиться от Павла Яковлевича более вдумчивого контроля своих поступков. Серьезный все же человек… Но… – Гонтарь тяжело, с сочувствием вздохнул. – Эти постоянные драки… И все-то у него так гладко выходит, все-то у него кругом виноваты: злодеи толпой нападают, у кого голова проломлена, у кого рука сломана, а на Павле Яковлевиче ни единой царапинки. Так что, я считаю, необходимо принять самые решительные меры. Потом он сам нам спасибо скажет… Я устал, товарищи… Устал! Я уже четвертый год бьюсь с ним. Эта бесконечная связь со студенткой… Эта кошмарная драка, по существу, с детьми на уборочной. Но самое главное, – все можно понять и простить, мы ведь тоже были молодыми, – Павел Яковлевич не желает прислушиваться к моим рекомендациям по доработке диссертации! К рекомендациям своего руководителя! А я, товарищи, не желаю дискредитировать себя, рекомендуя к защите то, что он в своем непомерном самомнении называет диссертацией. Конечно, это моя вина, в конце концов, он мой аспирант, мой ученик. Но, что поделаешь, в любой работе бывает брак… Господи! И сейчас, какой кошмар: драка с попыткой изнасилования…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});