Читать интересную книгу Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

«Самым страшным примером в этом отношении является Россия, где евреи в своей фанатической дикости погубили 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других, — и все это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом за небольшой кучкой еврейских литераторов и биржевых бандитов»{1085}.

«Восточная политика» вместо «восточной ориентации»

Лишь во втором томе «Моей борьбы», вышедшем в свет в 1927 г., Гитлер на основе своего гипертрофированного апокалиптического антисемитского взгляда на мир пришел также к выводу о новой «всемирнополитической ориентации», в центре которой теперь оказалось «отношение Германии к России». Это отношение «имеет решающее значение для всей вообще иностранной политики Германии в целом» и является «оселком», на котором «прежде всего проверяются политические способности» национал-социалистического движения.

Гитлер явно предполагал наличие господствующей тенденции «восточной ориентации» среди приверженцев собственной партии, это относится «не только к тем сторонникам, которые приходят к нам из левого лагеря», но и к «выходцам из рядов так называемой интеллигенции»{1086}. Но эту традиционную «восточную ориентацию», отбросив «традиции» и «предрассудки», следует теперь заменить на новую «восточную политику», высший принцип которой должен заключаться в том, «чтобы наш немецкий народ получил на этой земле такие, территории, которые ему подобают»{1087}. Кроме того, «борьба с Францией», т. е. подрыв Версальской системы, «может иметь и будет иметь смысл лишь постольку, поскольку обеспечит нам тыл в борьбе за увеличение наших территорий в Европе».

«Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой внешней политике довоенного времени. Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше прежнее развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определенно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке… Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены»{1088}.

Некоторую видимость реализма этому авантюристическому повороту — который по-своему впитал всю тягу к востоку и к России, превратив ее в неприкрытые колонизаторские фантазии, — придавало лишь допущение, затем объявленное Гитлером «перстом судьбы»: «Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось ее государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства». «В течение столетий» российская государственность «жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения». «Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. Место германцев заняли евреи. Но как русские не могут своими собственными силами скинуть ярмо евреев, так и одни евреи не в силах надолго держать в своем подчинении это громадное государство… Это гигантское восточное государство неизбежно обречено на гибель. К тому созрели уже все предпосылки. Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства»{1089}.

Еще отчетливей намерение однозначной и радикальной ревизии всех принятых до сих пор взглядов выступает в пассажах, где Гитлер стремится продемонстрировать невозможность союза с Советской Россией даже в расширенном контексте «союза угнетенных наций». Здесь, очевидно, имелся в виду стык между национал-революционными представлениями младоконсерваторов, например Мёллера ван ден Брука о «праве молодых народов», и пропагандой Коминтерна, в которой Германия аттестовалась как «промышленная колония» версальских держав. Подобный союз угнетенных наций, иронизировал теперь Гитлер, был бы не более чем «союзом калек». «Ведь вся борьба разыгралась бы не на русской, а на германской территории». Россия, едва ли пока затронутая «всеобщей моторизацией мира», не сможет даже разгромить Польшу, «прежде чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт»{1090}. Гитлер тем самым отметает все распространенные и действительно абсолютно нереалистичные планы союза с Россией.

Напротив, решительное «сближение Германии с Англией и Италией» позволило бы «совершенно спокойно заняться всей той подготовкой, которая… нужна, дабы в свое время свести счеты с Францией». Тогда Британия могла бы заняться своими колониями, Италия — своими средиземноморскими «римскими» планами, а Германия наконец-то получила бы возможность проводить «восточную политику, направленную на завоевание новых земель, необходимых немецкому народу»{1091}, завершив «с помощью меча» и без того неизбежное разложение России и покончив с еврейским большевизмом.

Но первый шаг в этом направлении должен быть подобен тому, который сделал Муссолини, когда «не стал мириться с внутренними врагами Италии, а решил добиться и добился уничтожения этого врага всеми средствами и на всех путях». Германия также сможет разорвать свои внешнеполитические путы лишь в тот день, когда «марксизм будет уничтожен». В этом найдет свое подтверждение исторический опыт, «что из самых кровавых гражданских войн зачастую рождается здоровый стальной народный организм»{1092}. Таков был примат внутренней политики, который Гитлер отстаивал с самого начала.

Всей концепции нельзя отказать во внутренней логичности. Вот только базировалась она на допущениях и оценках, которые в реальности последовавших десятилетий оказались уже устаревшими.

«Ex oriente lux»[189] Геббельса

Гитлер, впервые связно изложивший в «Моей борьбе» новую политику и идеологию, смог после освобождения из заключения летом 1925 г. утвердиться, лишь преодолев значительное сопротивление внутри партии, наполовину уже вышедшей тем временем из-под его руководства. Крыло Штрассера, которое представляло большинство северогерманских земельных союзов и приобрело себе нового эффективного мастера зажигательных речей и литератора, молодого Йозефа Геббельса, стояло на национал-революционной позиции, с которой Советская Россия, при всем значительном соперничестве с коммунистами, рассматривалась не только как потенциальный партнер по коалиции, но и даже как латентный образец для подражания — почти в соответствии с фантазиями Радека в «Речи о Шлагетере».

Когда в феврале 1926 г. вожаки левой партийной фронды на совещании у фюрера были беспощадно разнесены Гитлером в пух и прах из-за их национал-большевистских тенденций и в конечном счете вынуждены принести покаяние, Геббельс записал в своем дневнике: «Я чувствую себя побитым. Что это за Гитлер? Реакционер?.. Наша задача — разгромить большевизм. Большевизм — это еврейская афера! Мы должны унаследовать Россию! 180 миллионов!!!.. Я чувствую себя разбитым наголову»{1093}.

Это потрясение вовсе не было притворным. У Геббельса (происходившего из среды обедневших «пролетариев в белых воротничках» из Рейнской области) яростный антикапитализм, который в качестве главного объекта своей ненависти избрал «Запад» и «еврейский биржевой капитал», сочетался с типичной для той эпохи русофилией, насквозь книжной, главным образом в результате чрезмерного чтения Достоевского. Автобиографический (неопубликованный) роман Геббельса «Михаэль Воорман» и его дневник, который он вел с 1924 г., полны напыщенными литературно-политическими излияниями, где России отводится роль чуть ли не спасительницы, роль, прямо корреспондирующая с ролью нацистского движения. Так, перечитав какой-то рассказ Достоевского, он записывает в 1924 г.: «Россия, когда настанет час твоего пробуждения? Старый мир истомился в ожидании твоего спасительного подвига! Россия, ты надежда гибнущего мира! Когда же наступит рассвет?»{1094}

Всего несколько дней спустя, после разговора с друзьями по партии, он записывает: «Ex oriente lux. В духе, в государстве, в торговле и в большой политике… У наших господствующих кругов тяга на Запад, поскольку западные державы — это страны классического либерализма… С востока пришла новая идея привязанности индивида к государству и ответственного подчинения ему». Признаки нового голода в России он рассматривал как предвестие спасительного кризиса: «Русские мужчины, гоните к черту эту еврейскую сволочь и протяните руку Германии. Грядущему человеку. Ключ к решению европейских вопросов — в России… А вы, господа дипломаты, читайте Шпенглера, Достоевского, а не Рате-нау и французов»{1095}.