7 апреля некто Ю. рассказывает АНу о том, как ещё 23 марта сняли с секретарей ЦК и с отдела пропаганды Леонида Федоровича Ильичёва — главного идеолога партии во времена позднего Хрущёва. Но времена эти кончились, а сняли его, по слухам, не без участия Твардовского, которому Ильичёв и тогда немало крови попортил, и теперь снова наскакивал на «Новый мир». Якобы резкий и невероятно дерзкий выпад Твардовского использовал Суслов, и задвинули Ильичёва в МИД, на должность зама Громыко. Очень похоже на правду. Эх, наивный Александр Трифонович! Ведь после отставки столь ненавистного интеллигенции Ильичёва место его занял Суслов, так что идеология ЦК ничуть не сделалась либеральнее. Собственно, это был ещё один немаловажный шаг на пути закручивания идеологических гаек.
Меж тем в дневнике возникают очередные и уже очень конкретные наброски:
«Для психологического равновесия повести сюжет Горбовского должен как-то совпадать с сюжетом Атоса. <…> Атос — олицетворение понимания обреченности лесного люда. Горбовский — олицетворение понимания бессмысленности и опасности работы Базы».
13 апреля АН жалуется на флюс, который не дал ему работать целых два дня, а ещё на весьма откровенные выступления антисемитов из СП РСФСР (так называемой «Донской роты» из ростовских писателей). «Квасные патриоты» чуют спинным мозгом, что время твардовских и стругацких заканчивается, и начинается их время.
Чудесная запись сделана 17 апреля:
«Ах, не прошло ещё время исполинов в искусстве!
Прочел Апдайка „Кентавр“. Вчера посмотрел „Пепел и алмаз“. У вещей этих общего — только высочайшее качество. Да ещё то, вероятно, что они бьют прямо в заплывшую салом совесть. Но если существует шкала для произведений искусства, вроде „мензура Зоили“ Акутагавы, то „Кентавр“ должен располагаться где-то в районе Кафки, Сэлинджера, Дюрренматта, то есть только чуть ниже Хэма, Чехова, Толстого. А „Пепел и алмаз“ — по антисентиментальности, ироничности и ужасу — не знаю, не приходит в голову».
А дальше ещё интереснее:
«Вероятно, у каждого писателя должен быть любимый конфликт. Вроде любимой болезни или любимого лакомства. Во всяком случае, у зрелого писателя. И уж, непременно, в наше время — время высших конфликтов (в отличие от сопливых конфликтов социального неравенства и полового недержания; и как только на таком барахле могли возникнуть гиганты культуры?) Так вот, о любимых конфликтах. В чем любимый конфликт братьев С.? Интеллект против мещанства? Общо, неопределенно. В конечном счёте, это же и конфликт Пьера Безухова с обществом. А вот что. Конфликт между Человеком Понимающим и Человеком Привычных Воззрений. <…>…практики знают, что делать, пусть неверно. А Человек Понимающий не знает, что делать, пусть и верно. <…> Человек Понимающий — единственный великий и трагический герой нашего времени».
Конечно, это всё — тоже для будущей «Улитки».
В апреле 1965-го АН, как и всегда, частенько бывает в гостях. Активный творческий поиск не снижает его общительности, даже наоборот — в разговорах с Севой Ревичем или историком Сергеем Павловичем Толстовым, Витей Сановичем или Леной Вансловой он пытается находить новые повороты для своих мыслей. Но 22 апреля у Ефремова спорить пришлось о «Понедельнике»:
«Чиф нашел там идею о смене оккультных наук средневековья новыми оккультными науками на основе современной физики, объявил, что мы погребли эту идею под массой пустословия и опошлили её хохмами. Предложил писать настоящую серьёзную повесть о вторжении оккультизма в современную науку. Я визжал и отмежевывался, кричал, что для нас магия — просто символика и никаких таких идей мы проводить не собирались, но Чиф был неумолим. Раз мы талантливые писатели, значит, это вышло у нас помимо воли, и нечего тут… Кажется, в конце концов, он согласился, что ПНвС можно печатать в том виде, в каком она есть. Пусть это будет мудрец в шутовском колпаке, пусть эта повесть постепенно приучит соответствующие умы к новой идее. Так он решил. Пусть».
Поразительно! Один из классиков НФ, по существу, ратует за «сайенс фэнтези», которая ещё даже как термин не возникла, на которую даже и намека не было в тогдашней советской литературе.
24 апреля для заказанной ему статьи о будущем АН набрасывает давно придуманные вдвоём тезисы о «Стругацком» коммунизме, однако в непривычно жесткой формулировке:
«…Провозгласить коммунизм, как царство духа, противостоящее дураку, общество, которое требует от индивидуя не старого: „Работай! В поте лица работай и повинуйся!“, а нового: „Думай! Не умеешь думать, не способен самостоятельно решать — иди и повесься!“ Грозная картина, неуютная, но необходимая. Не рай и вечное блаженство, а высочайшая требовательность к человеку».
26 апреля он уже едет в Ленинград, полностью готовый к работе.
Погода вдруг сделается почти летней, они выезжают на природу и даже загорают, добирая недополученное на Юге солнце. Теперь, когда они вместе, всё очень быстро складывается, склеивается, срастается в цельную, завершенную конструкцию.
28 апреля происходит окончательный уход от мира Полдня с заменой имен главных персонажей. А 30-го они записывают, как бы невзначай:
«Лес — будущее».
И это сверхлаконичное определение становится формообразующим. Они наконец-то сорвали маску с этого проклятого Леса, они теперь знают наверняка, что и как надо писать. Удивительно то, что будущее, весьма прозрачно зашифрованное в повести под именем Леса, не разглядел практически никто. Не только рядовые читатели, но и весьма квалифицированные фанаты АБС. Могу подтвердить это на собственном примере. А ведь мы не просто перечитывали «Улитку», мы её пытались разгадывать, мы её обсуждали, мы спорили о ней до хрипоты. Но очевидный, заложенный авторами подтекст не приходил в наши головы. Может быть, всему виной непривычность формы? Или сюжетная усложненность, невероятная многослойность? Или, наконец, пресловутая запретность — ведь это же был самиздат! А в нем по определению следовало искать не просто философию, а крамолу — аллюзии, намёки, эзопов язык. Зато какое удовольствие получил я, перечитывая уже в новейшие времена полный авторский текст «Улитки» и мысленно подставляя всякий раз слово «будущее» вместо слова «Лес»! У меня было полное впечатление, что я читаю ещё одну новую, ранее незнакомую мне вещь Стругацких. Этакое чудо калейдоскопа, где от легкого встряхивания возникает совершенно новый узор — ничуть не менее совершенный.
Они не закончат работу над повестью в апреле, но там, в Ленинграде, найдут главное, с тем чтобы ещё через две недели встретиться уже в Москве. Илья Михайлович с Екатериной Евгеньевной перебираются на дачу, и в московской квартире становится свободно. Братья интенсивно работают над новым вариантом текста, 25 мая в рабочем дневнике появляется имя «Кандид» в качестве условного названия повести или её части.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});