у меня появились мысли, которые раньше не приходили мне в голову. Я поехал быстрее, стараясь рассеять их, но не тут-то было, они не покидали меня. С момента несчастного замечания дона Рюнца — будь проклята его неосмотрительность — я не находил себе покоя. И теперь, несмотря на моё противодействие прошлое вставало передо мной, чего давно уже не было. Я вспоминал свою молодость, прошедшую в Испании. Тот же безграничный простор неба и земли. Осенняя зелень блистала тем же золотым светом на полях Кордовы, от которой равнина стелется до самого подножия Кастильских гор. Потом передо мной прошла моя дальнейшая жизнь, из которой многое, даже слишком многое я охотно бы вычеркнул, если бы мог. А чего я достиг в конце концов? Ничего из того, на что надеялся. Разве я счастлив? У меня бывали в жизни часы страстей, но счастья не было. Да и другим я этого счастья не дал. Правда, вчера я спас жизнь донны Марион. Но разве даёт счастье одна-единственная жизнь? Я до сих пор боролся за власть, и что же эта борьба дала мне? Возможность отомстить одному-двум врагам, бесцветное удовольствие — да власть сжигать и вешать дюжинами людей, относительно которых мне было совершенно безразлично, живут они или нет.
Если жизнь не принесла мне ничего лучшего, то что же хорошего в ней? Что за смысл жить изо дня в день, переживая одни и те же надежды и разочарования? И в результате всего этого — ничего. Но если человеку удастся хоть на один час, подобно орлу, подняться над всеми другими людьми, то такой человек, пусть будет с ним потом всё, что угодно, проживёт свою жизнь недаром. Час, который входит в жизнь триумфом и широко открывает двери, закрытые в другое время; час, который даёт нам уверенность, что наша жизнь есть не только обмен материи, но шаг вперёд по той тропинке, начало и конец которой теряются в таинственной загадке творения. И вдруг мною овладел сильный порыв, при котором жизнь, как она есть, стала казаться мне несносной. Но как вырвать из рук судьбы этот час? И если это из-за моего нетерпения, не удастся мне, что будет тогда со мной?
Я полагал, что уже перерос такие чувства, но тут я понял, что я не более как жалкий глупец.
— Дитя моё, — говорил мне нередко дядя-инквизитор, — ты слишком впечатлителен. Никогда не добивайся невозможного, и тогда твоя жизнь будет спокойна и удачлива. Иначе это будет ряд неприятностей.
Если он ещё жив и по-прежнему судит обо всём только по виду, то он может быть доволен результатами своего учения, он, а не я. Я желал почти невозможного и должен был сказать, что я просто глупец и фантазёр.
Я не могу сказать, как далеко я отъехал, погрузившись в эти мысли, как вдруг до слуха моего донеслось нежное пение, походившее как будто на церковное. Сосредоточившись на своих мыслях, я бросил поводья на шею лошади, и она, очевидно, сбилась с просёлочной дороги. Я ехал по небольшой тропе, заросшей травой и, по-видимому, протоптанной на лугу овцами. Местность была сначала холмистая, а затем переходила в долину, если можно назвать долиной слегка волнистую почву. И опять я услышал этот тихий и приятный звук, принесённый порывом ветра. Я оглянулся вокруг, но ничего не заметил. Через несколько минут я рассмотрел в самой глубине долины какое-то полузакрытое ветвями деревьев здание, похожее на часовню. Это было старое, серое, изъеденное ветром и непогодой строение, которое едва выделялось из тёмной массы окружающих его деревьев.
Я подобрал поводья и осторожно поехал вперёд. Здесь, впрочем, нечего было опасаться. Ветер дул мне навстречу, и копыта моей лошади едва стучали по гладкому лугу.
По мере того как я приближался, пение становилось всё громче и явственнее. Пели один из гимнов Марота, которые так любили еретики. Мне не раз приходилось слышать их раньше во Фландрии. Гимны эти обыкновенно доносились из какого-нибудь полуразрушенного дома. Но в таких случаях я пришпоривал мою лошадь, предоставляя им свободу: иначе я должен был бы сжечь певцов. Теперь, наоборот, я мог поступить, как мне угодно, и никто не посмел бы противоречить мне.
Подъехав к небольшой рощице, я слез с лошади и привязал её к дереву. Потом я быстро двинулся между деревьями.
Прямо передо мной на расстоянии шагов двадцати или тридцати чернели стены полуразрушенной маленькой церковки. То была очень старая церковь, построенная, вероятно, в десятом или одиннадцатом веке, с узкими дверями и круглыми сводами — стиль того времени. Если я правильно понял полурассыпавшуюся от времени эмблему над входом, она когда-то принадлежала тамплиерам. Ныне она была в полном запустении: стёкла в окнах были выбиты, крыша вся в дырах, у колоколов не было языков.
Узкий боковой придел был переполнен народом, можно сказать лучшими и, во всяком случае, более серьёзными христианами, чем когда-то были рыцари святого храма. Даже вся паперть была занята народом. Мне удалось подойти довольно близко: все были увлечены словами проповедника, голос которого слабо доносился изнутри.
Никто даже не повернул головы, когда раза два под моими ногами хрустнула ветка. Обыкновенно еретики ставят часовых, которые и предупреждают их о приближающейся опасности. Но здесь они, очевидно, чувствовали себя в полной безопасности, или, может быть, те, кому было поручено стеречь собрание, сами слишком близко подошли к церкви, чтобы не прослушать слов спасения, ради которых они так сильно рисковали. Эти еретики люди серьёзные и положительные, и их вера того же доброго старого закала, который двигал горами. Незаметно я подошёл к одному из окон и, спрятавшись в росших около него кустах, глядел в разбитое стекло. Проповедник стоял среди толпы, и его голос слабо, но явственно доходил до меня.
— Братья. — говорил он, — не впадайте в отчаяние, ибо для Господа нет ничего невозможного. Хотя мы страдаем и грешим, но не отчаивайтесь. Положитесь на Господа. Милосердие его велико, и он может простить всё, если мы не утратим веры в него. Ибо дух прощает всех, кроме неверующих в Него. Это и есть смерть, другой же для нас не будет. Ибо от Бога мы изошли и к Богу вернёмся. Может ли кто-нибудь из нас подумать о чём-либо большем, чем Господь Бог? Поэтому будем любить его — это первая и сладчайшая обязанность наша. Вторая же — любить ближнего своего, и она не меньше первой, ибо в ней заключается. Разве все мы не дети Господа?